Илья Бояшов - Танкист, или «Белый тигр» Страница 10

Во время этого действа майор с самым мрачным видом скучал на ближайшем пеньке. Нельзя сказать, что вояка рвался на фронт — тем более, накануне явного кровавого дела, но сидя (совершенно бесполезно) посреди болот и дремучего леса, боевой разведчик окончательно понял — здесь он совершенно не нужен. Объяснять скелету дикость затеи не представлялось возможным. Майору оставалось только досмаливать последнюю пачку и бесцельно болтаться взад-вперед до наступления темноты — тем более, гулявшее, казалось, по одному и тому же месту в течение всего этого длительного и дурацкого дня, июньское солнце, неожиданно забежало за сосны. Не успел свет исчезнуть, с болот, подобно «юнкерсам», поднялись тучи торжествующего гнуса, от которого не спасал даже самый едкий, махорочный дым. Забившиеся в «Валентайны» танкисты поначалу занервничали, но после того, как Федотов за спиной новоявленного начальника объяснил ребятам, что сторожить им здесь совершенно некого, задремали на своих местах. Радисты «игрушки» оказались в отчаянном положении — кузов ее был открыт. К двум часам ночи кровососы совершенно осатанели. Бравый экипаж самого Найдёнова спасался брезентом — наводчик и пьяный якут, закутавшись в него с головой, одни из всей команды, безмятежно похрапывали. Сама «экспериментальная» в темноте ничем не отличалась от искалеченных собратьев; ко всему привычный майор, который сутками мог сидеть по горло в болотной воде или в удушливых ямах (на коже от укусов места живого не было), дремал, прислонившись к ее «ленивцу». Бодрствовал лишь Иван Иваныч — он первым вскочил, когда на западе по горизонту распахнулось нехорошее зарево. Повскакали и остальные — а ветер уже щекотал носы несравненным запахом орудийной гари. Разбуженный лес загудел, заметались и исчезли какие-то полуночные птицы, даже зуд комаров растворился. Все ходило ходуном в течение часа, затем тот же услужливый ветер доставил до команды Найдёнова торжествующий рев: операция началась. Ухо Ивана Иваныча сразу уловило столь знакомые интонации перекликающихся друг с другом танковых голосов. В нарастающем возбужденном хоре машин раздавались первые предсмертные крики тонущих «тридцатьчетверок». Остальные «коробки», неуверенно ощупывая траками проложенные поверх трясин бревенчатые тропы, пробивались к спасительному песку соснового бора. Их перекличку перебивал бабий визг подлетающих мин и «болванок». Танковый шторм нарастал: не смотря на километры, отделявшие Ваньку Смерть от захлебывающихся напряжением T-34, ИСов, «Шерманов», «Черчиллей», «Грантов», и многочисленных самоходок, всей своей лоскутной кожей, всеми ее порами, всей своей сутью он ощущал, и слышал их зов. Его ноздри (вернее, все, что от них осталось), трепетали, словно у лошади. Он весь превратился в слух.

К вечеру гул покатился к Бобруйску — там творилось невообразимое: тысячи T-34 рыскали по лесам, артиллерия и штурмовики, висевшие над мостами и шоссе, превращали дивизии панцерваффе в труху. Первые пленные побрели на восток, хотя редко кто добирался до пересыльных пунктов — партизаны кишмя кишели. Белорусский прорыв был пиршеством победителей, которые не забыли собственный кровавый исход с этих пространств трупным летом 41-го года. И сейчас вкусившие сладость мести «тридцатьчетверки» на полном ходу проскакивали мимо так и не зарытых с тех пор солдатских костей и брошенных Т-26, сквозь разбитые корпуса которых уже прорастала трава. Густые колонны немцев унавоживали землю теперь уже своими останками. Пушки накрывали залпами истерзанные эсэсовские полки, в огненных «мешках» корчились и бились десятки тысяч. Над Днепром и Березиной закручивались спиралью, как смерчи, гигантские облака из крови, пыли и пороха, и, высоко в небесах смешивались с грозовыми.

Иван Иваныч, оставшись в тылу со всей своей изъеденной гнусом командой, неизвестно чего ожидал и неизвестно чего хотел. К исходу второго дня все уже недоумевали, почему полковнику пришло в голову отправить их в подчинение к сумасшедшему. Одни только Крюк с Бердыевым не скрывали радости. Еще бы, они отсыпались и отъедались, вместо того, чтобы в поту и копоти трястись сейчас по просекам, в любую минуту ожидая «болванку» под башню.

К третьему вечеру гул наступления стал еще более приглушенным. Поужинавшие «вторым фронтом»[26] танкисты, залезая в свои прикрытые «Валентайны», с тоской думали еще об одной комариной ночи, а Иван Иваныч сделался вовсе нервным.

В пять часов утра — именно тогда озверевший от бессмысленности майор поднес к глазам циферблат трофейных часов — чуткий, словно собака, Иван Иваныч бросился к лесу. Он услышал, как тонкие голоса двух «канадцев» заглушило дыхание зверя. «Белый тигр» наконец-то выдал себя. Для остальных, в том числе и для нелюбопытного майора, лес был наполнен зудением — но «Валентайны» уже всполошились. Следом подал тревожный скрип бронетранспортерчик. Этот практически голый, ничем не защищенный (противопульная броня), беспомощный подросток, заскулил, подобно ребенку. А Призрак уже заворочался в чаще. Неизвестной была его цель (скорее всего, какая-нибудь тыловая колонна). Неведомая сила внутри его только-только начала шевелиться, но обреченные машины всполошились, и подбадривали друг друга — в вибрации «иностранцев» чувствовались неуверенность и робкая дрожь. Иван Иваныч завертелся, определяя направление вздохов и смрада — и определив, бросился к «тридцатьчетверке». Танк, как и его хозяин, всем существом своим, чувствуя монстра, напрягся. Скользкий от тщательной смазки, орудийный затвор был готов к действию, оптику сержант тщательно протер еще заранее (что-что, но свое дело гвардеец знал), одного рывка хватило троице, чтобы проскользнуть в машину, где все — от запасных «выстрелов» до огнетушителя и проводов ТПУ — оказывалось под рукой. Люк механика-водителя был распахнут. Федотов встретился со знаменитым Ванькиным взглядом, который так шокировал и начальство, и немцев.

— Залезай! — по свойски хрипел Крюк разведчику.

Вместо того, чтобы отскочить в сторону (не раз доводилось ему видеть, как жестоко вспыхивают танки), майор, сам не понимая, почему, оказался на командирском сидении. Амортизаторы позволили «эксперименталке» почти бесшумно тронуться с места. Лавируя между останками, машина катилась к просеке, в конце которой взывали к помощи «Валентайны». Все слышал, все понимал, все знал только Иван Иваныч. Федотов, протирая глаза, тщетно ворочал перископом: утренний туман залепил окуляр. Рядом наглый пройдоха, прильнув к цейсовскому прицелу, тоже ничего не мог разглядеть. Подал свой клацнувший голос затвор — якут, изо рта которого пахло такой дрянью, что Федотова замутило, без команды дослал первый, блеснувший латунью, «бронебойный».

— Прямо! — в этот момент дико провыл, там, внизу, Иван Иваныч, вторя воплю «тридцатьчетверки», которая разглядела врага. Туман разошелся почти мгновенно, майор опять-таки из любопытства повернул прежде слепой перископ — и, в метрах пятистах, на том конце просеки четко и ясно увидел Чудовище.

Все спуталось в бравом майоре; жерло «Тигра» заслонило ему весь свет земной. И, словно шрапнель, взорвались все запахи, все цвета, голоса, картинки минувшей, не такой уж и великой, жизни — крыша родительского хутора, мать с козой, лицо полузабытой женщины — с нею в юности и не было-то ничего! Пластун рванулся наверх, ободравшись обо все, что только можно, благо, что не захлопнул тяжеленную крышку. Не помня себя, он скатился на землю, и двумя кувырками достиг спасительных кустов — рот забился песком, ТТ был потерян, состоялась убийственная встреча с каким-то основательным пнем — на секунду сознание улетучилось. Но все это были цветочки!

Спрятанный густым и цепким ельником, Федотов повернул к «Тигру» разбитую голову. Добравшись затем до Берлина, получив три ранения, чуть не утонув в мутном Одере, имея на счету с десяток лично дотащенных «языков», он не видел больше ничего подобного.

Внезапно материализовавшийся в пустом, не раз уже прочесанном «смершевцами» и лично им, майором, лесу, колоссальный танк выпалил первым — да как выпалил! Горячий воздух пронесся по просеке, точно пустынный ветер. Призрак ударил по лобовой броне найдёновской машины, «тридцатьчетверка» — почти одновременно — по массивной башне неуловимого немца. Обе «болванки», удивленно отпрыгнув, в щепы разнесли кроны ближних сосен. Несчастный Федотов закрыл уши — но попытка спастись от неизбежной контузии была бесполезна — земля со всеми ее корнями и деревьями, уже заплясала, гулкие удары «восемь-восемь» и, не менее убийственные, «восьмидесятипятимиллиметровки», чуть не сбили свидетеля с ног. Впервые он видел столь близко, как, втыкаясь, «болванки» распадались на искры, как трещала, дымилась, и синела на глазах броня. Мастодонт и стойкая «тридцатьчетверка» жестоко хлестали друг друга. Звуки рикошетов были невыносимы. «Подкалиберные» и «бронебойные», испещряя лобовые листы бесполезными вмятинами, уносились ломать чащу, «фугасные», взрываясь, сотрясали корпуса, осколки стригли ельник вокруг майора, подобно ножницам. Но, зачарованный, он не трогался с места, а танки, замерев, словно вкопанные, беспощадно избивали друг друга. Двухсотмиллиметровый лоб «эксперименталки» держался, однако и «Белый тигр» оказался заговоренным.