Александр Соколовский - Первый особого назначения Страница 11

— Гривенник есть? — спросил Гошка.

— Нету.

— А это что? Бинокль? — Гусаков, длиннорукий, с быстрыми, жуликоватыми глазами парень лет пятнадцати, схватил бинокль цепкими пальцами и потянул к себе. — Продай!

— Это не мой, — сказал Степка и дернулся в сторону. Но Севка крепко держал бинокль в руке.

— А чей же?

— Дедушкин.

— А, дедушкин! — Севка с силой рванул ремешок, он лопнул и словно кипятком ожег Степке шею. — Ну и неси своему дедушке.

— Да шпарь отсюда! — лениво добавил Гошка. — А то по затылку схватишь. — И он далеко сплюнул погасший окурок.

Обрадованный, что так легко отделался, Степка вырвал из протянутой Севкиной руки бинокль и кинулся к парадному.

Дома царил беспорядок. Дедушка Арсений вздумал укладываться в дорогу, хотя до его отъезда оставалось еще добрых полтора суток. Поезд на Москву уходил в одиннадцать утра. Дедушка должен был уехать в понедельник, а впереди было целое воскресенье. Но непоседливый дед, видно, решил заранее уложить вещи. Он сидел на стуле между двумя распахнутыми чемоданами, которые, как звери с разинутыми пастями, словно ждали, когда их покормят. Сурово поглядывая на них, дедушка, очевидно, прикидывал, как все разложить, чтобы в каждом чемодане вещей оказалось поровну. Отец и мать, усталые, сидели напротив него на диване.

— Нехорошо, Степан, — сказал дедушка, увидав Степку, и взглянул на него так же сурово, как смотрел на чемоданы. — Дед уезжает, а ты пропадаешь где-то. Смотри — девять часов уже!

К десяти чемоданы были, наконец, упакованы.

…Утро встретило Степку веселым солнцем. Добрые лучи лились в комнату золотыми прямыми искрящимися потоками. И все казались добрыми — и мама, и отец, и дедушка, так смешно шевеливший бровями, и даже Севка Гусаков с Лешкой Хвориным, мимо которых Степка прошмыгнул, когда мать послала его в магазин за хлебом. Дружки стояли под окном у Гошки Рукомойникова и нетерпеливым свистом вызывали его на улицу.

В дверях булочной Степка столкнулся с Таней. Она выходила из магазина, неся в руке плетеную сумку с хлебом. Увидав Степку, девочка вспыхнула, будто от какой-то неожиданной радости, и Степка заметил на носу у нее крохотные точки веснушек. И до того смешными были эти веснушки, и до того хорошо вдруг стало Степке от Таниной радости, что он засмеялся.

— За хлебом? — спросила Таня.

Степка кивнул.

— А я уже купила, — сказала Таня. — Там очередь…

Степка смотрел на раскрасневшееся Танино лицо, на ее смешные веснушки, он смотрел в ее серые глаза, где плясали солнечные искорки, и вдруг подумал, что Таня — самая красивая из всех девочек на свете, и удивился, как он раньше этого не замечал.

Неожиданно Таня схватила его за руку и потащила в сторону от двери магазина.

— Степа, — заговорила она, останавливаясь, торопливо и смущенно. — Я тебе вчера забыла сказать… Хотела и забыла… У меня четвертого числа день рождения. Приходи. Из нашего класса будут еще Оля Овчинникова, Зажицкий, Слава… Костю я тоже позвала… Придешь, а?

— Ладно, приду, — ответил Степка, и ему отчего-то стало неприятно, что Таня позвала на свой день рождения и Костю. Будто бы он уже не считал Гвоздева единственным мальчишкой на Садовой, с которым стоило по-настоящему дружить…

Глава десятая

Дедушка Арсений уехал. Пойти с отцом на вокзал проводить деда Степка не смог — не удирать же с уроков!.. На географии, когда Мария Петровна рассказывала о климате Америки, издалека донесся протяжный паровозный свисток. Это свистнул, отъезжая, московский поезд.

Первые две перемены промелькнули в солнце, которым был залит школьный двор, и в горячих спорах насчет предстоящей маевки. Мишка Кутырин показывал всем сырые картофелины. Он заранее начал запасаться провизией к походу. Степка с воодушевлением рассказал собравшимся вокруг ребятам о дедушкиной маевке, и Слава Прокофьев, участник школьного драмкружка, тотчас же предложил разыграть в лесу у костра какую-нибудь сценку про старую дореволюционную маевку. Три неразлучные подружки — Дора, Мила и Ляля, «музыкальный ансамбль До-Ми-Ля», как звал их Зажицкий, пошептавшись, объявили, что станцуют возле костра украинский гопак.

Всюду — в коридорах и во дворе — звенели веселые взволнованные голоса. Так весною звенят ручейки, спеша куда-то из-под тающих почерневших сугробов.

Перед уроком русского языка в класс вместе с Ниной Васильевной, классным руководителем, вошла старшая вожатая Валентина Алексеевна, стройная белокурая девушка с живым подвижным лицом, которому чуть вздернутый носик и растрепанные по лбу золотистые кудряшки придавали выражение веселого задора.

Все знали, для чего она пришла. Ну, конечно, чтобы сказать о маевке! И все-таки в классе вдруг воцарилась такая тишина, что стало слышно, как в коридоре уборщица Анна Матвеевна подметает шваброй пол.

— Ребята! — звонко объявила Валентина Алексеевна, стараясь изо всех сил сохранить серьезное и даже строгое выражение, хотя это ей удавалось с трудом, потому что всегда бывает приятно сообщать радостные вести. — Ребята! Совет дружины постановил провести второго числа праздничную маевку в лесу!..

Грянуло такое «ура», что Анна Матвеевна с тревогой заглянула в класс. Но Нина Васильевна не остановила своих расшумевшихся учеников. Может быть, впервые за все годы своего учительства. Она стояла и смотрела на шестиклассников с улыбкой. И улыбка ее была чуть грустной. Наверно, оттого, что она вспомнила ту пору своей жизни, когда радость, пусть даже самая маленькая, не более спичечной головки, вспыхивает, как огромное солнце, — ту пору, которая никогда не возвращается…

Валентина Алексеевна взглянула на учительницу смущенно. Она почувствовала себя виноватой за этот неуместный на уроке гам и шум.

— Тихо, ребята! Ну, тихо же!

Тишина наступила мгновенно. Все думали, что вожатая скажет что-нибудь еще. Но она больше ничего не сказала и вышла из класса. Начался урок.

А на следующей перемене Женька рассказал такое, что совершенно омрачило ребячью радость.

Дело в том, что Женька в этот день был дежурным по классу. На перемене он побежал в учительскую — взять для урока биологии учебные плакаты и заодно захватить кусочек мела. Вернулся он из учительской сам белый как мел.

— Ребята! Никакого костра не будет!

— Как? Маевки не будет?

— Нет, маевка будет… Только костер… Завуч…

От запыхавшегося Женьки долго не могли добиться толку. Лишь когда Мишка Кутырин шлепнул его тяжелой своей ладонью по спине, из Женьки стали вылетать более понятные слова.

Совершенно случайно Зажицкий услышал, как в учительской заведующий учебной частью Петр Лукич разговаривал со старшей вожатой. Он был категорически против костра.

— «Пожар, — говорит, — наделаете, — рассказывал Женька. — А школе потом отвечать!.. И вообще, — говорит, — я уже распорядился. На маевку повезем наш школьный буфет. Пусть ребята никакой еды с собой не берут…»

Последняя школьная перемена перед уроком математики была уже не такой шумной и веселой, как предыдущие. Женька даже забыл проветрить класс. Мишка, лениво сидя на скамеечке у площадки, где летом можно было попрыгать возле волейбольной сетки, сосредоточенно пытался попасть своими картофелинами в нарисованную кем-то белую рожицу на заборе. Картофелины упруго отскакивали от досок, как мячики. Мишка подбирал их и кидал снова.

После школы Степка забежал к Грише. Мастер встретил его, сердито насупив брови. Темные впадины Гришиных глаз стали как будто глубже. Но Степка видел, что в уголках его губ прячется улыбка. И ему стало стыдно, что за последний месяц он так редко забегал в мастерскую. Все только на минуточку да на минуточку. Правда, в субботу он просидел у Гриши почти полчаса за чаем. Но ведь тогда он тоже забежал по делу — за дедушкиным чемоданом. Степка сердцем угадывал, что мастер соскучился без него. Может быть, потому-то и ходил он поздним вечером на кладбище — от тоски, от одиночества, от вечной своей молчаливой жизни…

Гриша недолго хмурился и делал вид, будто сердится. Минут через десять он уже зажег примус и положил на него паяльник, пояснив, что у него много работы и совсем не хватает времени, чтобы запаять одну из кастрюль. При этом он внимательно вглядывался в Степкино лицо, словно ждал, что тот просияет от радости — ведь паять было для Степки настоящим удовольствием.

Пока паяльник раскаливался, Гриша достал кружки, чайник, хлеб, колбасу и кулек, из которого высыпал на блюдце десяток конфет трюфели. Видно, пакетик этот он не раскрывал специально до Степкиного прихода и сам не съел ни одной конфеты. Да и потом, когда пили чай, он к конфетам не притрагивался. А Степка, сам того не замечая, все разворачивал и разворачивал шуршащие бумажки. А когда спохватился и покраснел от смущения, мастер закивал головой и подвинул к нему поближе блюдце. Увлекшись трюфелями, Степка не заметил, как Гриша потихоньку убрал с примуса, а затем опять положил на огонь паяльник. Вероятно, для того, чтобы он остыл и снова накалился, а Степка смог спокойно напиться чаю.