Александра Бруштейн - В рассветный час Страница 11

— Катенька… — говорит ей Маня. — Ты куда сейчас пойдешь?

— Не знаю… — полушепотом отвечает Кандаурова.

— У тебя дома кто-нибудь есть? — осторожно допытывается Маня.

— Нету… То есть нет, неверно я говорю… Есть муж тети Клани… маминой сестры… Мы с папой к нему въехали, когда папу сюда перевели… Месяц назад…

— А где эта тетя Кланя?

— Умерла. Только муж ее остался, больше никого…

В общем, все приблизительно ясно. Катя Кандаурова месяц назад приехала в наш город с отцом — его перевели сюда на службу из Костромы. Здесь они остановились — пока, временно, у мужа покойной тети Клани. Хотели снять квартирку и устроиться самостоятельно — совсем было уже собрались, даже чемоданы уложили, — но не успели: папа Кати заболел брюшным тифом. Катя осталась одна. Мы не хотим мучить ее расспросами, но мы чувствуем, что она не хочет идти на квартиру мужа тети Клани — вот не хочет и не хочет, это ясно! То ли Кате горько в этой квартире, где все разбросанные вещи напоминают о ее сиротстве, то ли муж тети Клани плохой человек и Катя его не любит, словно боится…

— Даже на похороны папины вчера не пришел он… тети Кланин муж… — вдруг вспоминает Катя.

— Знаешь что, Катя? — говорит Маня, и лицо ее светлеет оттого, что она нашла какое-то решение. — Пойдем ко мне! Ты у нас побудешь, пообедаешь, умоешься хорошенько. Мы с мамой платье твое выутюжим, почистим… Пойдем, Катя, к нам? У нас и переночуешь.

Катя еще крепче прижимает к себе руки Мани.

— А можно? — говорит она с надеждой. — Мама твоя… и папа… Они не рассердятся? Нет?

— Ну конечно!! — уверяет Маня. — Мои мама и папа будут очень рады, вот увидишь… Пойдем, Катя!

Катя так обрадовалась, что прежде всего разражается целой рекой слез. Она плачет так тяжело, что и у всех нас начинает щипать в носу. Еще минута — и мы все зарыдаем…

— Да что тут происходит? — врывается внезапно в наш круг Дрыгалка. — Я думала, они давно разошлись, а они, изволите видеть, еще болтовней занимаются! В чем дело? Опять Кандаурова плачет! Ну, отведите ее кто-нибудь домой — и конец делу. Разойдитесь, медам, разойдитесь!

И тут я понимаю самое главное в Дрыгалке: она нас не любит. Она не любит детей. Все женщины, каких я знаю: моя мама, Поль, Юзефа, Анна Борисовна, Юлькина мать Анеля Ивановна — все они обласкали бы несчастную девочку, согрели ее, может быть, даже заплакали над ее горем. Даже Серафима Павловна погладила бы Кандаурову по голове своей доброй, толстой рукой, даже смешная, восторженная тетя Женя обняла бы ее и сказала какие-нибудь никому не понятные слова. А Дрыгалка только брезгливо повела плечами. Даже тогда, когда Катя Кандаурова сказала, плача, что вчера похоронили отца, рука Дрыгалки не потянулась, чтобы приласкать девочку…

Мы выходим на улицу. Держа Кандаурову за руку, Маня уводит ее в сторону, противоположную дороге к моему дому. Мы группкой остаемся стоять у подъезда института.

— Стойте! Стойте! — вдруг вспомнив что-то, бросается Лида Карцева догонять Маню, уводящую Катю. — Скажи свой адрес, Катя! Я зайду — скажу этому дяде, что ты сегодня не придешь. А не то он может заявить в полицию, что ты пропала… Скажи свой адрес!

— Андреевская улица, дом Клебанова.

— А фамилия дядина какая?

— Полуэктов… А он придет за мной к Мане? — со страхом спрашивает Катя.

— Я ему не скажу! Я ведь и сама не знаю, где Маня живет! — смеется Лида.

— Не ходи! — просит Катя. — Он на тебя накричит, нагрубит…

Лида Карцева вскидывает голову:

— Не накричит! Не нагрубит. Я этого не позволю!

Мне ясно: Лида не даст себя в обиду.

Оставшись с Лидой, я все-таки чувствую, что должна, обязана пойти с ней к Катиному дяде.

— Я пойду с тобой.

— Куда?

— К этому… ну, Кланиному или как его там…

— К Полуэктову! — поправляет Лида со смехом. — Хорошо, идем.

— И я с вами пойду, ладно? — гудит Варя Забелина. Домик, где живет Полуэктов, находится в глубине одного из дворов по Андреевской улице. Из окошек, заросших снаружи кустами боярышника и черемухи, доносится пение — тенор выводит с пьяным надрывом:

Невеста была в белом платье,Букет был приколот из роз…Она на святое распятьеТоскливо взирала сквозь слез…

Дверь не заперта. Мы входим в домик и останавливаемся в прихожей.

— Здесь живет господин Полуэктов? — спрашивает Лида таким великолепным «взрослым» голосом, что я прихожу в неописуемый восторг.

Одна из дверей рывком раскрывается. В ней стоит пьяный мужчина в одних брюках, без пиджака и босой. От этого растерзанного костюма еще смешнее кажется величественный жест, с которым он тычет себя в грудь:

— Я — Полуэктов! Чем могу служить и, прежде всего, с кем имею честь?

Лида все так же уверенно заявляет:

— Я — Карцева. Дочь юриста Карцева. Я пришла предупредить вас, что Катя Кандаурова сегодня домой не придет. Она — у хороших людей, и вам о ней беспокоиться не надо.

— А я и не беспокоюсь! — говорит Полуэктов. — Хоть пропади она навсегда, — даже, пардон, не почешусь!

. — Еще одно, — добавляет Лида с такой спокойной уверенностью, словно она совсем взрослая. — Все имущество Кандауровых, которое находится в вашей квартире, не-при-кос-но-вен-но!

— И вы отвечаете за каждую вещь! — вдруг гудит басом Варя Забелина.

Тут и мне хочется сказать что-нибудь. Но я ничего не могу придумать подходящего и потому повторяю Варины слова.

— Отвечаете, да! — выкрикиваю я неожиданно тоненьким голоском. Как уличный петрушка. Даже самой смешно…

— Можете не продолжать! — говорит Полуэктов, глядя с величайшим презрением на Лиду Карцеву, которая, он понимает, среди нас главная. — Иван Полуэктов, конечно, пьяница, он, может быть, пардон, даже сволочь, но — не вор! — И он шумно, размашисто бьет себя в грудь. — Понятно вам, Миликтриса Кирбитьевна, Сумбека — царица казанская?

— Очень рада за вас, господин Полуэктов! — И Лида с величественным кивком головы уходит, уводя нас за собой.

На улице мы долго хохочем.

— Хороши вы обе! — смеется Лида над Варей и мной. — Одна, как из бочки, грохнула, другая пищит, как мышь!.. Я чуть не прыснула там…

— И откуда ты такие слова знаешь? — удивляюсь я. — Не-при-кос-ни-тельно!

— Не «неприкоснительно», а «неприкосновенно», — поправляет Лида. — Папино слово, юридическое. Разве ты не слыхала от своего папы докторских слов?

— Слыхала, конечно…

— Вот бы и сказала Полуэктову, — вмешивается Варя Забелина. — Берегитесь! Если пропадут вещи Кати Кандауровой, у вас сделается ам-пен-дин-цит!

Мы уходим. Вслед нам из полуэктовского домика летит песня:

Над озером, среди тумана,Бродила дева, дева по скалам.Кляла жестокого тирана,Хотела жизнь отдать волнам…

На углу мы расстаемся. Я иду домой и все время отгоняю, отталкиваю от себя какие-то невеселые мысли. По мере приближения к нашей улице я иду все медленнее, все медленнее. По лестнице я поднимаюсь так, словно за спиной у меня по крайней мере вязанка дров. Что я расскажу дома? Такой длинный был этот первый день моей самостоятельной дороги, столько в нем было всякого — и хорошего, и плохого. Нет, я расскажу не все сразу; начну с хорошего, — ведь все ждут меня дома радостно, ждут к обеду. И не надо портить им аппетит…

На мой звонок выбегают сразу все — и мама, и Поль, и Юзефа, и даже папа! Меня ведут — все! — переодеваться в домашнее платье, мыть руки и обедать.

— Ну как! Рассказывай, рассказывай!

— Все хорошо… — говорю я.

И рассказываю про все, что было хорошего. Пятерку по французскому языку поставила мне сама начальница. Поль торжествует и умиляется:

— Какая милая дама!

— По арифметике, — продолжаю я, — четверка… — И добавляю с огорчением: — с двумя минусами…

— Ничего! — подбадривает меня папа. — Мы это переживем. Не все ведь сразу.

— Учитель рисования — художник, старый, с белой бородой — чудный! Девочки очень хорошие: Маня Фейгель, Лида Карцева, Варя Забелина. Есть еще Меля Норейко — она веселая, смешная, ужасная обжора…

Что еще было сегодня хорошего? Больше ничего. И, значит, надо рассказывать про все плохое, а это, ох, как трудно, как не хочется!..

Я сижу со всеми за столом. Голова моя клонится все ниже и ниже над тарелкой, словно я собираюсь лакать суп языком, как кошка молоко.

Все молчат.

— Юзефа! — обращается папа к вошедшей из кухни Юзефе. — Вы посолили суп?

— А як же ж! — удивляется Юзефа. — Что я, молодая, что ли, чтоб соль забыть? Солила!

— А вот наша ученица, кажется, собирается посолить суп слезами…

Я понимаю: папа пытается обратить все в шутку. Но в голосе его — тревога.

Мама и Поль смотрят на меня с огорчением.

Но всех сильнее действует все это на Юзефу. Она бросается ко мне, обнимает меня, словно хочет защитить от всех врагов, и, глядя мне в глаза, с отчаянием кричит:

— Били? Кто бил? Скажи, я тому очи повыдираю!