Борис Алмазов - А и Б сидели на трубе Страница 11

Ну тут мы вообще! Это же такой человек! Такой герой! Я когда его портрет, ну тот, что в «Огоньке» был на обложке, достал, так Серёга мне три дня завидовал, пока себе не раздобыл такой же и над кроватью повесил на стенку!

И теперь мы представляли, как лётчик Закруткин, здоровенный, бородатый, в меховых полярных унтах и лётном шлеме, будет повязывать нам алые пионерские галстуки, и замирали от восторга.

Но до торжественной линейки было ещё так долго! Сначала семь дней, потом пять, потом всё ещё три… И наконец в воскресенье можно было сказать: «Завтра мы станем пионерами!»

В нашем классе на понедельник были отменены все уроки. Мы договорились, что я зайду за Серёгой и мы все вместе пойдём к десяти часам в школу, а уж оттуда всей пионерской дружиной торжественным маршем на Марсово поле.

Ночью я несколько раз вставал смотреть на часы. Они вели себя как-то странно: то было двенадцать, потом пятнадцать минут первого, потом без десяти час, а потом сразу полвосьмого! Ещё хорошо, что мама перед уходом на работу меня разбудила, а то похоже, что я бы и линейку проспал.

Мама ушла, а я не спеша позавтракал, умылся ещё раз, но часы продолжали вести себя очень странно: стрелки как будто прилипли к циферблату! Ну совершенно не двигались!

Я мыкался по комнате, не зная, что бы такое сделать, чтобы время поскорее прошло. Я примерил белую новую рубашку, даже в зеркало долго смотрелся. Потом взял новенький шёлковый галстук и стал с ним по комнате бегать — он развевался в руках, как кусочек знамени или как пламя. И один уголок, ну тот, за который я его в кулаке держал, чуть-чуть помялся. Не очень сильно! Но мне показалось, что на галстуке появились складки.

И как мне такое в голову пришло! Я решил галстук немножко погладить утюгом.

Я, наверное, был немножко без сознания, потому что я совершенно не подумал о том, что никогда ничего утюгом не гладил. Я умел только плевать на пальцы и проверять, горячий утюг или нет. Пшикает или не пшикает! И больше ничего. Я только видел, как мама гладит бельё. Но одно дело видеть, как работает другой, и совсем другое дело работать самому!

Вот я припёрся на кухню, нагрел утюг. Расстелил мой замечательный, мой новенький пионерский галстук на столе, побрызгал на него водою и стал водить горячим утюгом!

Раз, другой провёл — ничего. А на третий раз из-под утюга вдруг пошёл вонючий синий дым и галстук стал как-то выгибаться, коробиться и съёживаться. Я провёл утюгом ещё разок: думал, это так, пройдёт. Но не прошло! А на моём новеньком, ни разу не надёванном галстуке начали появляться и лопаться пузыри. Не помня себя, я швырнул утюг обратно на плиту и попытался спасти галстук. Но он намертво приклеился к той клеёнке, которую я позабыл снять со стола.

Напрасно я поливал галстук водой, напрасно пытался его расправить, когда отскоблил от стола ножом: расправлять было нечего — галстук погиб безвозвратно. Огромная дыра с чёрными краями красовалась в самой его середине, да и то, что осталось, было в ошмётках краски с клеёнки!

Слёзы сами собой покатились у меня по щекам.

Но плакать мне уже было некогда. Часы теперь как с ума сошли! Стрелки понеслись вскачь! Ни с того ни с сего стало уже полдевятого!

Тут я, наверное, тоже немножко сошёл с ума: я вдруг собрался в магазин! За новым галстуком! Моя голова отказывалась уже что-либо соображать! Какой магазин? Какой! Сегодня магазины, где можно купить галстук, закрыты: понедельник — выходной! Даже если бы они работали — они работали бы с одиннадцати, а линейка в десять, и, наконец, все деньги у мамы, а мама на работе!

Тогда я быстро напялил пальто, схватил кепку — и к Серёге.

— Кто там? — спросил из-за двери Серёга каким-то задушенным голосом.

— Открывай скорее! — закричал я.

— Не открою! — вдруг ответил Серёга.

— Да ты что? Это же я! Открывай скорее, у меня беда!

— Не открою! — железным голосом ответил Серёга. — У меня свинка! Уходи, а то заразишься.

И тут я обратил внимание, что на двери висит листовка: «Карантин».

— Открывай! — заорал я. — Я свинкой в детском саду болел! Не заражусь!

— Врёшь!

— Честное слово!

— Смотри! Тебе же хуже.

Серёга долго гремел замком и цепочкой.

— Вот, полюбуйся, — сказал он, распахивая дверь.

Он поворачивался только всем корпусом, а шея была укутана целой подушкой бинтов. Компресс подпирал свёрнутые, как пельмени, Серёгины уши. Это было зрелище!

— Да ладно, — сказал я, чтобы его утешить. — Это, конечно, противно и больно, но недолго. Через две недели будешь как огурчик и не вспомнишь про эту свинку поганую!

— Хоть бы завтра! Хоть бы завтра заболеть! — сказал Серёга и, колотя кулаком в стены коридора, пошёл в комнату. — Нет! Вчера шея распухла, ночью «скорую» вызвали… — рассказывал он, укладываясь в кровать всё так же не сгибаясь, как срубленное дерево. — Главное дело, если бы я ногу сломал или там хоть что… я бы приполз на линейку! Как Маресьев! Болит — это наплевать! Я бы приполз! Так ведь нельзя — заразная эта свинка! Карантин! Тебе-то хорошо! — сказал он со вздохом. — Тебя сегодня в пионеры примут. И всех ребят тоже… А я… Все красные галстуки будут носить, а я буду ни пионер, ни октябрёнок… Может, до Двадцать третьего февраля, а может, и до самого Первого мая! Тебе-то хорошо!

— Чего хорошего! — И я кладу перед ним на одеяло всё, что от галстука осталось. — Вот, погладить хотел… Ослиная голова! А новый не купишь. Все магазины закрыты!

— Это ерунда! — сказал Серёга и поднялся.

Он подошёл к стулу, где у него точно так же, как у меня, висела белая новая рубаха и поверх неё пламенел шёлком пионерский галстук. Серёга снял галстук, полюбовался им и протянул мне:

— На! Носи на здоровье! Мне он пригодится не скоро.

— Ты что! — сказал я. — Ты не подумай… Это же твой галстук.

— Да ладно! — сказал Серёга. — Твой, мой… Если на войне в бою падает убитый или раненый боец, его винтовку подхватывает другой, он же не кричит — отдай, моя. Бери.

Я взял. А потом крепко пожал Серёгину руку, потому что Серёга настоящий друг! И что тут ещё можно говорить!

Я представляю, что он переживал, тем более что, когда он закрыл за мною входную дверь, я ушёл не сразу, а постоял на лестничной площадке, и мне было слышно, как, оставшись один, Серёга бухнул лбом в закрытую дверь и заплакал. Громко, навзрыд.

И мне сразу расхотелось шагать под грохот барабана и петь весёлые песни. Поэтому я не пошёл в школу, а не торопясь направился прямо на Марсово поле, туда, где между влажными гранитными глыбами холодный ветер срывал языки пламени Вечного огня.

Я сел на скамейку и задумался. Вот теперь у меня есть пионерский галстук, я смогу стать пионером, — а настроение совсем не праздничное! Одно дело, если бы нас вместе с Серёгою принимали, и совсем другое дело — вот так…

Рядом со мной на скамейке сидел какой-то пижон в белом шарфике и в заграничной шляпе. Он всё чего-то ёрзал, вертел во все стороны головой, улыбался. Потом вдруг принялся насвистывать. Ну это вообще! И я не выдержал. Я встал и спросил:

— Дяденька, вы ленинградец?

Он очень удивился и ответил:

— Ну, ленинградец, а что?

— А то! — сказал я. — Вы на Пискарёвке тоже можете свистеть?

Я думал, что этот пижон начнёт меня обзывать и хамить. И я был к этому готов, пусть бы даже драться полез, я бы не испугался… Тоже придумал — на Марсовом поле, где могилы героев, где такие слова на плитах выбиты, — свистеть! Но дядька меня удивил: он вдруг густо покраснел.

— Извини! — сказал он. — Извини, мальчик. Я больше не буду. Ты не сердись.

— Мне-то что! — сказал я. — Это приезжий может не знать, а уж ленинградец…

— Я, знаешь, два года дома не был, — сказал пижон, — и вот… это — настроение хорошее… Как-то подраспустился.

Мне совсем не хотелось с ним разговаривать. Мне вообще разговаривать ни с кем не хотелось. Уж скорее бы наши ребята пришли да линейка началась. А свистун этот прилип как банный лист с разговорами.

— А вон, — говорит, — вон иностранцы приехали. Смотри, они и галдят, и курят, вон даже обнимаются… Что ж ты им замечания не сделаешь?

— Но вы же не иностранец, вы — ленинградец! — сказал я. — Иностранцы, может, и галдят, а вот дядя Толя, который без руки, он наш сосед, полотёром в Эрмитаже работает, так он каждый раз на работу идёт мимо огня и около огня шапку снимает. В любую погоду.

Наконец-то этот свистун заткнулся. Но не надолго.

— А чего ты, — говорит, — не в школе?

Я сказал.

— О! — говорит. — Такое событие, а ты надулся, как мышь на крупу! Ты что, на меня, что ли, обижаешься?

— Была нужда обижаться! — говорю. И взял ему со злости всё и рассказал: и как галстук сжёг, и как Серёга мне свой отдал.