Александр Чуркин - Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4 Страница 11

— Я тоже участник встречи, — сказал многозначительно Крюков. Он и теперь еще подозревал в Прокатчике самозванца.

— Э, товарищи, что вы, что вы! — Прокатчик замахал руками. — Сами всё видели, всё знаете. Нет уж, пустите в кружок, я сам вас послушаю!

Но Крюков помешал ему сесть на брезент:

— Обожди-ка…

Взгляды их встретились. Крюков смотрел на Прокатчика, прищурив глаз и усмехаясь.

— А ты всё-таки расскажи.

— Василий Константинович, ну, смелее! — воскликнул профессор, и в руках у него появилась маленькая, величиной с ладонь, записная книжка. — Вспомните и расскажите. Любой штрих, имеющий отношение к личности Владимира Ильича, мы обязаны уберечь от забвения. И память в этом случае — плохая кладовая. Записывать надо, всё записывать, — и на сей раз позвольте проделать это мне. Не возражаете?

— Ну, что ж, — заговорил Прокатчик… — Народу сколько было на площади, вы сами знаете. В руках и над головами у людей кумачовые плакаты: «К нам едет Ленин!», «Привет Ленину». Когда стало смеркаться, дали свет прожектора. А в толпе замигали факелы, — против синего прожекторного света получились этакие неяркие, желтовато-красноватые, теплые огоньки…

— Да, да, именно теплые, — вставил профессор, задумчиво опуская книжечку на колени. — Именно так. Как вы хорошо это почувствовали..

Прокатчик усмехнулся.

— Почувствуешь! — Взгляд его стал колючим. — Война да война за господские капиталы… Извелся солдат, зачерствела солдатская душа.

Но до чего же, как вспомнишь, отрадно стало от этих огоньков и от говора людского — степенного, чистого от дрянных слов, без которых в другое время наш брат, рабочий да солдат, и разговор не могли начать. Вокруг всё ясные лица; хоть и в рваненьком рабочие и работницы, а словно нет для них большего счастья, чем стоять вот тут на площади да поеживаться на апрельском ветру… И подумалось мне: «С чем же едет этот необыкновенный человек, какой такой удивительный подарок везет он народу, если так встречают его?»

— Товарищ Федоров!

Крюков задал вопрос.

— Знал ли я, что машина для Ленина? — переспросил Прокатчик. — Да понятия не имел. На другой день даже ссориться пошел с товарищами большевиками, которые мной руководили. Мол, не совестно? Хлеб-соль вместе, а как до дела, так от меня утайки! Знать, мол, не знаю больше таких товарищей! Вот до чего обиделся. Решил сдуру, что большевики мне не доверяют. О партийной тайне и вообще о партийных законах имел я тогда, прямо скажу, диковатое представление… Есть еще вопросы?

Прокатчик помолчал, вновь собираясь с мыслями.

— Как сейчас слышу, — заговорил он глуховатым голосом, в котором чувствовалось скрытое волнение: — Владимир Ильич шагает по броне у меня над головой… — Он опять помолчал, для чего-то вытер руки платком. — Сперва я увидел его на перроне… Прошумел на вокзале пришедший поезд с Белоострова — и стали скапливаться люди: одни из вокзала выходят, приезжие, другие подступают к ступенькам их встречать. И сразу как шорох в толпе: «Ленин… Ленин…» Гляжу я во все глаза и понять не могу: «Который же Ленин?» В лицо-то ведь не знаю… Но тут скрестили свои лучи прожектора, заиграла музыка и такое дружное раздалось «ура», что даже броневик мой отозвался — загудел, загрохотал броней, как стальной барабан в этом оркестре. И вижу: от перрона, подхватив на руки, матросы и рабочие несут человека — светлая бородка, усы, и сам весь светлый. Вот он, товарищ Ленин… Тут уж и я, забыв всё на свете, закричал из своего барабана «ура!»

Несут, всё ближе — и вдруг к броневику. Только почему же мимо дверцы? Я высунулся наружу. «Эй, товарищи, — кричу, — сюда, здесь вход». И показываю, куда войти. «Да опустите, — кричу, — человека, дайте ему ступить. Вот перед порогом приступка!»

Владимир Ильич смеется, отбивается от носильщиков, — не нравится, вижу, ему такое усердие, чтобы его на руках несли, а матросы подсаживают его всё выше и выше. «Да что они, — думаю, — творят такое — неужели на крышу?»

— Сдурели, — кричу, — вот же вход!

А сам — за тормоза, проверить, держат ли как следует, чтобы не качнулся броневик.

Опять выглядываю наружу. Всё-таки, вижу, подсадили Владимира Ильича на броневик. А вокруг броневика живой забор устроили: стоят плечом к плечу — и руки кверху, получились как бы перила для Владимира Ильича. Но тут Ленин что-то сказал с башни, — видать, шутку отпустил да с перцем, потому что все рассмеялись, совестливо поглядели друг на друга и забор рассыпался.

Ленин начал речь — и тут только я понял, почему он не пошел в дверцу…

Прокатчик постучал себе по лбу и рассмеялся. Он уже был во власти того особенного чувства воодушевления, которое испытывает ветеран перед жадно внимающими слушателями.

А Прокатчику внимали на этот раз уже все. И он видел это.

Он продолжал рассказ:

— Вот тут я и услышал шаги Владимира Ильича по броне над головой. Переступил он с ноги на ногу, потопал, — этак по-хозяйски проверил, ладно ли устроена трибуна. Заговорил. Голос у Владимира Ильича чистый, звонкий, слова простые, понятные. Да только не довелось мне как следует его послушать. В броневике нас, солдат и рабочих, было несколько человек. И как только Владимир Ильич взобрался наверх, — тут у нас уж одно на уме: как бы не оступился, как бы беды не случилось… А к беспокойству, — продолжал Прокатчик, — были большие основания. Первое дело — хватились мы: а какие там колпаки на башнях — вдруг покатые? Я, конечно, машину осматривал, когда принимал, но башни разглядывать мне ни к чему: мое дело — руль, двигатель, а в башнях своя команда. Да только в эту ночь так получилось, что все мы в броневике новички. Какие колпаки? — и спросить не у кого. А тут уже мерещится нам, что на крутых колпаках да еще изморозь: ведь апрель — днем-то пригревало, а к ночи пал туман. И как шагнет наверху Владимир Ильич — мы все друг за друга со страху хватаемся: поскользнулся? Нет, кажется, устоял… Главное — и предупредить-то его никак не можем, чтобы поостерегся: Владимир Ильич речь говорит!

Так мы, из-за своей несуразности, маялись, пока кто-то из нас не догадался встать в броневике да изнутри ощупать колпаки башни. «Плоские, — говорит, — колпаки, ребята, они как стол, стоять можно!» Ну, мы все обрадовались, опять стали слушать Владимира Ильича. А на дворе ночь, на броневик направлен свет прожекторов, сильный свет да косой, и, значит, под ногами у Владимира Ильича такой переплет теней, что и с плоского колпака башни оступиться ничего не стоит. И опять мы в броневике жмемся друг к другу и, в тревоге, прислушиваемся к звукам его шагов наверху.

А на площади-то что творится, на площади!.. Глянешь из брони через амбразуру — дух захватывает… От речи Ленина вскипело море людское. Лица радостные, глаза горят. Никто уже и на месте устоять не может — со всех сторон теснятся к броневику. Кулаками взмахивают — «Правильно! — кричат: — Долой грабительскую войну! Извелся народ, — а капиталисты только карманы набивают… Долой! Не наша власть в Зимнем, правильно. Ура Ленину! Да здравствует социалистическая революция!..»

Прокатчик замолчал, облизывая пересохшие губы.

— Парень, будь другом, — обратился он к Жене, — принеси напиться.

Женя услужливо вскочил:

— Что вам — воды или чаю?

Но тут распорядился Крюков:

— Чай у тебя простывший и вода в бочке — никуда, теплая. Квасу тащи, из тех моих бутылок, что в ручье холодятся. Освежиться же надо человеку!

Женя умчался.

— А ты садись, Василий Константинович, — пригласил Крюков, освобождая возле себя место на брезенте. — Отдохни покамест.

— А теперь расскажу, — сказал Прокатчик, отдохнув и опять вставая — как я вез Владимира Ильича в броневике… Кончился митинг, долго ликовал народ, приветствуя Ленина за его речь к рабочему классу, и вдруг кто-то снаружи потянул за броневую дверцу — и вижу: Ленин уже внизу! Поздоровался. «Здравствуйте, — говорит, — товарищи», — и, запрокинув голову да этак прищурившись, заглядывает в броневик, на наше солдатское устройство. А рядом с ним стоят Надежда Константиновна Крупская, товарищи Сталин, Молотов и другие товарищи, шутят, пересмеиваются насчет того, как Владимир Ильич поедет в броневике.

— А мне экипаж нравится, — весело сказал Владимир Ильич, и гляжу — он уже в броневике. Такой проворный… А я и сообразить не могу, куда же его посадить: ведь Ленин! В броневике, сами знаете, мест для пассажиров не предусмотрено. Сел Владимир Ильич рядом со мной на скамейку — я подвинулся. А кто помнит, в броневики ставили тогда для шоферов простые деревянные скамейки, да еще низкие — по сути-то, их и скамейками нельзя назвать; просто — подставка под человека, чтобы ему на голой броне не сидеть да не застудиться.

Сидит Владимир Ильич. Держит букет цветов, который преподнесли ему на площади. Сидит, неудобно ему, колени чуть не у подбородка. И тут взяла меня такая обида за нашу дурость, что я губы себе, искусал. Ведь в мастерской стояли, можно было для товарища Ленина изладить сидение как следует — и повыше, и помягче. Куда же это мои товарищи глядели — Оскар Юлка и солдат Иван, — руководители мои?