Энна Аленник - Журавленко и мы Страница 11

Через несколько минут он так же строго сказал:

— Не верил. Виноват.

Журавленко и не слышал. Он подошёл к поднимавшейся вместе с кирпичеукладчиком кабине и нажал на ней кнопку.

Кирпичеукладчик продолжал двигаться вдоль стены, но перестал укладывать кирпичи. Он делал пропуск.

Журавленко отпускал кнопку — снова ложились кирпичи, нажимал — снова получался пропуск.

И вот уже почти готовы два оконных проема…

Но что такое? Почему Журавленко бледнеет? Почему бросается к штепселю, выдёргивает шнур? Почему кричит:

— Поддержите её!

Потому что остальные смотрят, как строится стена, а он следит за всем, и видит, как начинает сгибаться и вот-вот упадёт, как подкошенная, опора всей машины — башня.

Шевелёв, Кудрявцев и Лёва с Маринкой поддерживают её, как больную, как живую.

А Журавленко отдирает плоскогубцами, отбивает молотком всё, что соединяет башню с головной частью машины. Потом говорит:

— Положите её.

И башню осторожно кладут на пол. Журавленко стоит над ней и смотрит мимо, в окно, сухими, жёсткими, бессонными глазами.

Маринка смотрит на него и почему-то держится за Лёву, и почему-то ей до озноба холодно.

Михаил Шевелёв тихо спрашивает:

— Ошибка в расчёте?

Журавленко, напряжённо думая, так, словно сам в себе ищет что-то злое и страшное, говорит:

— Да…

Потом ещё раз, твёрже и определённее:

— Да…

Сергей Кудрявцев кричит:

— Что ж теперь? Опять работы на годы? Опять всё сначала?

— Не знаю, — отвечает Журавленко. — Может быть, всё сначала.

А лицо у него такое, что Маринка и Лёва не в силах от него оторваться и не в силах на него смотреть.

Глава девятнадцатая. Не пора ли сдаться?

Журавленко лежал на раскладушке. Остальные ушли. А перед уходом разобрали, по совету Шевелёва, недостроенную стену и обтёрли кирпичи, пока не успел засохнуть и скрепить их раствор.

Журавленко лежал на спине, не сняв комбинезона, сцепив под затылком ладони, тихий и бессильный. В его тело словно вползла вдруг вся усталость за все шесть лет, навалилась на сердце, на каждый нерв, на каждый мускул — и поборола.

У него хватало сил только на одно — на то, чтобы над собой издеваться. Он не прощал себе ошибок, не смягчал их, не искал им оправдания. Он называл себя самыми ненавистными ему словами: верхоглядом, тупицей, бездарностью.

Он думал: «Если ты посмел решить, что можешь осуществить свой замысел сам и отдать его людям, если ты согласился потратить на это свои лучшие годы, — да, самые лучшие: от двадцати семи до тридцати трёх лет — так изволь быть достойным своего решения. А ты мазила. Таких выводят из игры».

Если бы в эту минуту сидели рядом с ним его друзья — Илья Роговин и Борис Ковалевский — и адски ругали его, ему было бы легче. Но они уехали, гордясь им, несмотря на прежние споры, и радуясь за него.

Забежав попрощаться, Илья Роговин сказал: «Имей в виду: одна из первых твоих машин должна быть послана в Казахстан. Нам она нужнее, чем в Москве и Ленинграде».

Журавленко вспомнил это и посмотрел на модель. От неё, как руки, тянулись к опоре трубы в глазках. И не к чему было тянуться. Не было больше опоры.

— Не хватит ли? — спросил себя Журавленко. — Не пора ли сдаться?

И это «сдаться» хлестнуло его так, что он вскочил.

Он сказал вслух:

— Вы понимаете, что об этом не может быть речи?

Он поерошил волосы, провёл ладонями по глазам, будто снял какую-то мутную плёнку, и вежливо попросил себя:

— Нельзя ли умнее и спокойнее?

Он достал папку, сел за письменный стол и вдруг, снова ослабев, уронил голову и уткнулся в папку лицом.

Так прошла минута, другая…

В квартире было как-то безжизненно тихо. Слышалось только тиканье будильника у соседа за стеной. Время шло безостановочно, без минуты, без секунды перерыва.

Этот отсчёт времени Журавленко слушал, как укор.

Буквально через силу он заставил себя встать, пойти в ванную и принять душ. Он растёрся полотенцем, докрасна взбудоражив кожу, и надел чистую рубашку.

Вместе с бодростью он почувствовал сильный голод и обрадовался ему, как снова пришедшей, горячей, ощутимой жизни.

Он вскипятил на газовой плите чайник, напился чаю и с таким наслаждением съел чёрствый батон с давно купленным, засохшим сыром, будто это было лучшим кушаньем на свете.

— Теперь ты хоть немного похож на человека, — сказал Журавленко и снова сел за письменный стол.

Он начал проверять расчёт каждого узла, каждой детали своей машины.

Глава двадцатая. О коротком слове — мы

А как повели бы себя мы после такого пуска модели, если бы знали о Журавленко то, что здесь о нём рассказано, — то есть немного больше, чем известно Кудрявцеву, Шевелёву, Маринке и Лёве?

Ведь мы с вами знаем, о чём думал и что делал Журавленко, когда все ушли, а они этого не знают.

От коротенького МЫ — многое зависит. Оно обладает магической силой. Каждый из нас занимает в нём бо́льшее место и имеет бо́льшую силу, чем нам иногда кажется. МЫ — это и сердце каждого из нас, и голова, и каждый твой и мой поступок.

Поэтому очень важно знать, как же повёл бы себя, будучи на месте Лёвы или Маринки, тот, кто эту книгу читает.

Разочаровался бы и не стал больше помогать Журавленко?

Продолжал бы помогать, как прежде?

Или ещё горячее?

Напиши об этом, не откладывая ни на минуту, и отправь письмо по адресу: Ленинград, Дом детской книги. Устроим для этого перерыв.

А теперь надо записать, как вели себя те, о ком здесь рассказывается. Из наших общих строчек и можно будет узнать, из кого же состоит теперь это коротенькое, но могущественное — МЫ.

В этот вечер Лёва засыпал со слезами на глазах. И, засыпая, спорил с человеком, которого и близко-то не было, которого он видел всего один раз в жизни в течение каких-нибудь трёх или пяти минут.

— И неправда, что немыслимая затея, — в сотый раз бубнил себе под нос Лёва. — Всё равно неправда.

Он спорил с солидным розовеньким человеком. А совсем уже сонный — видел его улыбающееся лицо и слышал, как он говорит Журавленко: «Я сразу, со всей прямотой тебе сказал: «Брось, Ваня».

Маринка в это время расплетала косы и вздыхала. Она думала:

«Лучше бы я получила двойку, лучше бы мне не купили бежевых ботинок с таким красивым мехом, что просто прелесть! Лучше я сама не знаю что́, только бы не сломалась башня!»

По лицу Маринки её мама догадалась, что пуск модели кончился какой-то катастрофой. У мамы сразу стало великолепное настроение и такая осанка, как будто ей удалось сокрушить по меньшей мере вражескую армию.

— Ещё бы! — заявила она. — По радио о человеке не говорят, в газетах ничего не печатают, — хоть бы один портретик поместили, так ни одного. Значит, грош вашему Журавленко цена. Подумаешь, интеллигенция! Корпит себе, выдумывает, а ты с твоим дядей Серёжей да с Лёвкой и уши развесили. Хлебом не корми, а пусти к нему руки марать! Теперь, слава богу, убедились. И чтобы мы знать его больше не знали!

Она увидела, что Маринка отчаянно мотает головой, наспех расчёсывая косы, и совсем другим, ласковым голосом добавила:

— Перед сном, доченька, надо расчёсывать волосы получше. Пышнее будут. И яблочко возьми съешь, — не для себя, для тебя покупаю.

Маринка бросила расчёску и яблочко не взяла.

Михаил Шевелёв сидел на диване, подмяв под себя с полдесятка подушечек, и торжественно молчал.

Вошёл Сергей Кудрявцев, посмотрел на него и с горечью спросил:

— Радуешься?

— А как же! — ответил Михаил Шевелёв.

— Твоя взяла. Радуйся.

Шевелёв надел куртку и шапку.

— Пройдёмся. Надо поговорить.

Они вышли на улицу.

Таяло. Тротуары были скользкие. Над тонким ледком — вода. Неторопливо слетали капли с крыш. По календарю была зима, а воздух был весенний.

Сергей Кудрявцев сказал:

— О чём тут говорить. Маленький я? Не понимаю? Да, получается сказка про белого бычка…

Шевелёв слушал и смотрел прямо в ту сторону, куда шёл. Кудрявцев сдвинул шапку на затылок — и тесно ему стало, и жарко.

— Сам вижу, век с этой моделью провозишься, ножки протянешь. Только жалко его до чёрта!

— На одной жалости далеко не укатишь, — сказал Шевелёв. — А когда пожалел?

Кудрявцев вспыхнул:

— Ты что, не был? Не видал? И нечего уговаривать. Сам понимаю: бросать надо это дело.

Михаил Шевелёв остановился, с силой повернул своего друга к себе и крикнул ему в лицо:

— Что?! Увидел такую кладку стен — и «бросать»? Нет. Теперь не бросим. Не дам.

Они были как глыба и камушек.

Достаточно лёгкого толчка — и камушек покатился с горы. Малейшее препятствие — остановился.

Чтобы сдвинуть с места глыбу, нужна большая сила. Зато уж если глыба сдвинулась, если покатилась, — попробуй её остановить.