Ольга Громова - Сахарный ребенок Страница 12

— И как же вы будете? — спросила мама.

— Вот будет работать в колхозе. Бычатнику вон полтора трудодня[12] во весь год положено, а Савелий и так за ихними бугаями приглядывает — наши ведь, племенные. Мы сами их колхозу отдали — всё равно всё село к нашим бугаям своих коров водило. Нас за это и не раскулачивали. И работников мы никогда не держали — сами ломили и все «излишки» в колхоз отдавали. Они только к нашему хозяйству приглядывались, а отец сам скот пригнал. Вот и не тронули. Оставайтесь у нас, перебедуем вместе, дочушка.

— Нельзя нам у вас надолго задерживаться, — грустно ответила мама. — Нам лучше на казённой квартире жить. Случись что — вас ведь тоже не помилуют; кто знает, куда ещё ветер подует. Мы уж будем искать работу. В Каптал-Арык не поедем, это я вам обещаю. Попробую ещё по школам походить — может, где-нибудь нужен учитель химии, биологии или иностранного языка, ну или музыки и пения. А вам спасибо на добром слове.

Савелий нахмурился, а Настя и Маня почему-то заплакали.

IX. Кант бала — сахарный ребёнок

Поиски работы продолжались. Однажды, когда мы шли по узкой пыльной дороге, нас обогнал «газик». Машина вдруг остановилась, из неё выскочил человек и с криком бросился к маме: «Нудольская, ти? Что ти тут делаешь?» Это оказался мамин знакомый по работе в Москве. В последнее время перед папиным арестом они часто встречались. А сейчас Тачев работал в Киргизии директором завода-совхоза «Эфиронос», расположенного как раз в том районе, к которому мы были прикреплены!

Тачев — один из болгарских коммунистов, эмигрировавших в Советский Союз вместе с Георгием Димитровым. В 1937 году часть болгарских политэмигрантов арестовали и вскоре расстреляли; Тачева же убрали из Москвы, отправив директорствовать в Киргизию. Много позже, в начале 1941 года, уезжая куда-то и прощаясь, он сказал маме, что Тачев — это не настоящая его фамилия, но назвать настоящую ещё не пришло время. Так мы её и не узнали.

Тачев устроил маму агрономом на верхний участок. В совхозе было два отделения: центральная усадьба, где находился завод по производству эфирных масел, и верхний участок — поля с эфиромасличными культурами — мятой и шалфеем — и сахарной свёклой. В Кара-Балты был сахарный завод, и все колхозы и совхозы вокруг выращивали, кроме своей основной продукции, сахарную свёклу для этого завода.

На верхнем участке жили и работали семь семей русских и триста семей киргизов.

Маме не только дали работу, но и выделили маленькую комнату, где помещались узкая железная кровать, столик, одна табуретка и печка — настоящая печка с вмазанной плитой. Тачев обещал, что, как только будет можно, он переведёт её работать на центральную усадьбу, а сейчас нужно тихо отсидеться подальше.

Узнав о маминой удаче, Настя всплакнула, а Савелий хмуро сказал:

— Завтра я собирался в те края, подвезу вас. От Вознесеновки до верхнего участка километров пятнадцать.

Утром в большую арбу запрягли двух быков (так там называли волов), погрузили какие-то мешки, поставили здоровенный сундук, посадили нас с мамой и — цоб-цобе! — поехали. Быками управляют не при помощи вожжей, а криком: «цоб!» — направо, «цобе!» — налево.

Приехав на место, Савелий молча приволок в комнату сундук, все мешки, буркнул: «Ну, живите», — и уехал.

В поклаже оказались мешок пшеницы, мешок початков кукурузы и два мешка тыкв, в сундуке — постельные принадлежности, одежда для нас обеих, чугуны, сковорода, посуда и два ведра.

Надо сказать, что к тому времени из всех вещей, взятых нами из Москвы, у нас осталась только одежда, что была на нас, да два «тома». Первый — маленький целлулоидный негритёнок Том — у меня, а второй — старинный томик карманной хрестоматии «Русскiе поэты» (составитель Петръ Вейнбергъ, изданiя А. С. Суворина С.-Петербургъ) — у мамы. Эти два «тома» надолго стали моими единственными друзьями.

Не успели мы распаковать вещи, как отворилась дверь и через порог решительно шагнула очень пожилая женщина. На смуглом от загара лице с резкими глубокими морщинами — яркие светло-серые глаза.

Оглядев внимательно и быстро всё вокруг, сказала: «Ведро есть? Давай его». И объяснила, что питьевую воду привозят в бочке рано утром, ещё до начала рабочего дня, и что воду из котлована пить нельзя, потому что там поят скот и моют лошадей, а воду для стирки, если есть мыло, нужно брать из арыка, если в нём есть вода. Вода в арыке бывает в двух случаях: когда в горах идёт дождь или тает снег.

Ну, а раз мы только что приехали, ясно, что питьевой воды у нас нет. Через минуту вернулась, принеся нам полведра воды — до завтра хватит. И ушла, бросив: «Вечером приду».

В комнате было чисто, но очень сыро: видимо, здесь давно никто не жил и печь не топили. Стены свежепобелены, а потолок — серо-зелёный со свисающими кое-где коричневыми, как будто бархатными хвостиками.

— Ой, мама, смотри, какой потолок! Я такие хвостики уже где-то видела… Это же камыш! Он в Дубёнках знаешь как растёт! Прямо джунгли! Это у нас крыша покрыта камышом, потому и выглядит так странно?

— Да, дорогая, только эта трава называется рогоз.

— Няня говорила: камыш!

— Его почему-то многие так называют, хотя правильное название — рогоз. А настоящий камыш — это тоже очень высокая трава, только у него не такие прямые бархатные хвостики на верхушках, а большие мягкие метёлки.

— А пол какой чудной…

Пол был глинобитный, свежемазаный. Потом мы узнали, что глиняный пол не моют — его подметают веником. А ещё мы научились его мазать. Это надо делать несколько раз в год. Разводят водой глину до консистенции густой сметаны, добавляют свежего коровьего навоза (кизяка), хорошо перемешивают и этой массой тонким слоем покрывают пол (как паркет воском). Когда масса высыхает, пол долго не пылит и не пачкает одежду, даже если на него сесть.

Дом, в котором мы теперь жили, выглядел довольно странно: одноэтажный, длинный, с плоской крышей. С торцевой стороны были невысокое крыльцо и дверь в коридор, куда выходил десяток дверей, одна из них — наша. Назывался этот дом «барак». Барак был разделён на две части: в одной половине — комнаты, где жили семьи, в основном русские и украинцы, в другой — большое пустое помещение с двумя длинными лавками: место, где проходили собрания, оно называлось «красный уголок». Русские во время собраний сидели на лавках, киргизы — на полу, поджав ноги. Киргизы не любили сидеть на стуле: «Я не собака, чтобы на заду сидеть». В посёлке стояло всего два дома: наш барак и дом с черепичной крышей — контора. В здании конторы ещё была квартира управляющего отделением. В некотором отдалении стояло множество юрт: там жили киргизы — один из кочевых киргизских родов, «посаженных» на постоянное место. Бригадиром у них работал бывший глава рода по имени Сосонбай.

Чуть-чуть осмотревшись, мама сразу пошла в контору, а мне разрешила гулять, со строгим наказом далеко не отходить и к ней в контору не забегать. И ничего не бояться — всё страшное позади. Мама вернётся к вечеру, когда закончится рабочий день.

Барак я уже разглядела и пошла на улицу. Зрелище мне открылось поразительное: плоская, как ладонь, рыжая степь, а среди степи — два дома, россыпь юрт и совсем близко на юге — горы. Горы были высокие, какие-то хищные, с острыми снежными вершинами, с тёмно-синими и рыже-серыми крутыми склонами. Цвет склонов менялся в зависимости от положения солнца и, конечно, времени года. И ни одного деревца. Только вдоль арыка, пересекающего степь с юга (с гор) на север (к центральной усадьбе), — пирамидальные тополя.

Дорог в нашем понимании в степи нет — куда хочешь, туда и езжай. И только редкие автомашины идут строго слева вдоль арыка — так короче. И совсем не видно людей. Никого.

— Я ничего не боюсь. Мне не страшно. Я не боюсь, — уговаривала я сама себя.

Я не боялась, только почему-то было холодно спине и очень щекотно в животе.

Я медленно пошла к юртам. И вдруг меня окружила толпа ребятишек, чумазых, узкоглазых, черноволосых и очень горластых. Они что-то громко кричали, показывали на меня пальцами, хватали за платье. «Кыз, кыз бала, кыз бала», — начала различать я слова.

«Дразнятся». (Откуда я могла знать, что по-киргизски это всего лишь «девочка, маленькая девочка»?) Слегка защипало глаза. Но плакать нельзя — а вдруг придётся драться? («В драке всегда проигрывает тот, кто первым заплачет», — говорил мне папа.) Я сжала кулаки и набрала в грудь воздуха. И вдруг — гортанный возглас. Ребята — врассыпную. Рядом — верхом на рыжей лошадке — человек. Киргиз. Уважающий себя киргиз не ходит пешком. Он всегда на лошади.

Улыбается. «Ак бала, кант бала» (белый ребёнок, сахарная девочка). Поднял меня, посадил перед собой и отвёз к конторе — шагов, наверное, сорок. Поставил на землю и уехал к юртам.