Анника Тор - Маяк и звезды Страница 12

Дом, где жил смотритель, стоял на внутренней стороне острова, ютясь в расщелине между голыми валунами. Рядом не росло ни кустов, ни деревьев, только сухая жесткая трава и кое-где колючие кусты малины. На соседнем валуне стоял сарай, в нем же находилась уборная.

От крыльца дома шла тропинка к маяку, расположенному на самой высокой точке острова, где скала отвесно свисала в море. Несколько ступенек, вытесанных в камне, чтобы легче было подниматься. Дверь маяка запиралась на большой замок. Бленда не понимала, зачем ее запирать — кому может прийти в голову взломать маяк? Как бы то ни было, для детей маяк был объявлен запретной территорией, за исключением тех случаев, когда смотритель брал с собой Эрика зажечь фонарь за полчаса до захода солнца.

Бленду смотритель не брал с собой никогда, но ей было все равно. Чем меньше ей приходилось видеть отчима, тем лучше. Но иногда она приходила к маяку одна, вставала, прислонившись к побеленной каменной стене, и смотрела на море. Не на горизонт, где небо встречалось с открытым морем, а на северо-восток, на город, слабо видневшийся вдали. На все то, что осталось в прошлом.

С другой стороны маяка тропинка спускалась к мосткам. Там была пришвартована лодка, та самая, на которой они приплыли сюда. За шесть недель, что они провели здесь, смотритель всего один раз съездил в Гётеборг, но никого с собой не взял. Он выехал рано утром и вернулся вечером. Лодка была нагружена свежими продуктами: колбаса и мясо, дрожжи для выпечки хлеба, кофе в зернах и молоко, которого хватило на несколько дней, прежде чем мама поставила остатки на простоквашу. Все остальное, кроме овощей и зелени, которые росли в маленьком огородике за домом, раз в месяц привозил лоцманский катер. Больше они и не видели других людей — только в то короткое мгновение, когда лоцманы помогали докатить большие бочки с керосином к сараю у маяка.

Гётеборг остался далеко, это был другой мир. Грохот трамваев, стук копыт по мостовой, людской гомон, то затихаюший, то нарастающий, — все это до сих пор звучало у Бленды в голове, но здесь была тишина. Тишина и шум волн, тишина и вой ветра. Казалось, что ветер подхватывал даже их собственные голоса и уносил прочь, в открытое море.

Люди здесь были такие маленькие. Может, потому-то они и могли уместиться на этом острове размером со школьный двор дома, в Хаге?

Бленда представляла себе, как сидит на маяке, на самом верху, в круглой застекленной комнате, где мерно мигал фонарь. И видит, как к острову приближается лодка, лодка с темно-красными парусами. Она движется почти бесшумно, не то что тарахтящая и дребезжащая лодка смотрителя. Бленда замечает одинокую фигуру на корме, а когда лодка подходит ближе, она понимает, что это папа. Он прибыл, чтобы спасти ее, чтобы забрать ее отсюда обратно, в настоящий мир, в мир людей.

Иногда она представляла себе, что это не папа, а Аксель. Она старалась запомнить его таким, каким он был, когда они встретились у бакалейной лавки и его лицо расплылось в улыбке; или когда сидел позади нее на велосипеде и они мчались по улицам; или когда он в первый раз поцеловал ее в подворотне. Но эти образы становились всё более размытыми, единственное, что она помнила отчетливо, это тот миг, когда его руки перестали быть нежными и ласковыми и стали жесткими и требовательными.

Бленда набрала в миску картошку из мешка и вышла из сарая, закрыв дверь на крючок. Смотритель Нурдстен тщательно следил, чтобы все двери были закрыты. Иначе их может сорвать с петель, говорил он. Все, или почти все, могло кончиться бедой, если не следовать предписаниям смотрителя. Он все знал лучше всех, остальные должны были слушать его и повиноваться.

Бленда повиновалась, но смириться все равно не могла. Здесь, на маяке, она стала неловкой и непонятливой — это при том, что дома она справляясь с хозяйством почти в одиночку. Здесь она просто механически выполняла то, что ей велели, но не более того.

На бельевой веревке, натянутой между двумя шестами на возвышении за домом, сохли четыре белые выходные рубашки Карла Нурдстена. Ему больше не надо было возить белье в прачечную — прачка сама переехала к нему домой.

Мама поставила на плиту кастрюлю с водой. Бленда чистила картошку, а мама — красную треску, которую маячник выловил накануне вечером. Бленда любила свежую рыбу, но лучше бы она ела соленую сельдь в Гётеборге, чем самый вкусный морской язык здесь, на острове.

Через открытую дверь она видела, что маячник сидит за своим столом в гостиной. Гостиная, точно так же, как маяк, была для детей запретной территорией. Но дверь между этой комнатой и кухней покосилась и то и дело открывалась. В правом выдвижном ящике письменного стола, вместе с ключом от маяка, смотритель хранил вахтенный журнал, куда записывал все, что произошло на маяке. Там же он отмечал погоду, направление и силу ветра. Никому, кроме самого смотрителя, к журналу прикасаться не разрешалось.

Бленда тихонько затворила дверь в гостиную, поплотнее, чтобы она снова не раскрылась. У нее было чувство, что смотритель слышит все, что он втискивается между мамой и ними, разрывая связывающую их тонкую сеть привычек и воспоминаний. Теперь они вращались, как одинокие потерянные планеты вокруг человека, который единовластно царствовал в этом странном месте, насаждая свои правила и свою волю.

Мама ему не прекословила. Она как будто уменьшилась, голос ее звучал слабо и неуверенно, иногда затихая на полуслове, словно она боялась, что ее осадят. Мама позволила смотрителю Нурдстену распоряжаться их жизнью. Понять это и простить Бленда не могла.

Прошлогодняя картошка была совсем мягкая, кое-где проступили черные пятна. В это время года уже наверняка появилась молодая картошка, но им ее еще не привезли. Бленда подозревала, что смотритель нарочно не заказывает молодую картошку, пока они не съедят старую. Несмотря на белые рубашки и аристократические манеры, он был скуп.

Бленда нарочно чистила картошку кое-как, срезая большие куски, при этом тут и там оставляя темную кожуру. Она заметила, что мама все видит, но продолжала в том же духе. Перекладывая чищеную картошку в кастрюлю, она забрызгала плиту и не стала вытирать ее.

За обедом смотритель демонстративно наколол одну картофелину на вилку. Счищая остатки кожуры, он впился глазами в Бленду, но она не отвела взгляд, а вызывающе уставилась на него в ответ. Пусть сам чистит свою гнилую картошку.

После обеда смотритель и Эрик ушли. Мама поставила на плиту утюг и попросила Бленду снять с веревки белье, пока она помоет посуду.

Тура смотрела через окно, как Бленда снимает белье, складывает и опускает в большую корзину из щепы. Подбежал Эрик и, видимо, позвал ее играть, но Бленда : прогнала его.

Тура думала, что на острове все будет по-другому, что здесь Бленда сможет еще немного побыть ребенком, ведь ей не придется столько всего делать по дому. Но похоже, она опоздала: Бленда сильно повзрослела. Вместо того, чтобы смеяться и болтать без умолку, девочка замыкалась в себе, молчала и избегала ее. Ей было плохо здесь, и Тура, конечно, не могла не заметить этого. Поначалу она думала, что это пройдет, но Бленда становилась все более мрачной и замкнутой.

Зато с Эриком все вышло так, как Тура и надеялась. Он быстро освоился и с головой окунулся в исследования. Он провел на острове шесть недель, его короткие волосы выцвели, лицо и руки загорели, а брюки совсем протерлись от лазанья по скалам. Казалось, он тут родился. Тура видела, что Эрик уважает Карла, восхищается им и прислушивается ко всему, что тот говорит, так, как если бы Карл был его отцом.

Только ей самой все меньше нравился человек, с которым она решила связать свою жизнь. О том, что она никогда не сможет полюбить его, она знала с самого начала и честно сказала об этом, когда Карл попросил ее переехать к нему. После Вальтера она не могла никого полюбить. Но она полагала, что они с Карлом станут близкими друзьями, будут делить ежедневные заботы и тягости, советоваться друг с другом и вместе решать вопросы, касающиеся их самих и детей. Но этого не произошло — во всяком случае, пока. Карл командовал и распоряжался всем, не позволяя ей даже слово вставить. «Я всегда так делаю», — говорил он, когда она предлагала что-то изменить в их распорядке. Он никогда не отступал от своих принципов. Он был скуп: лоцманская служба снабжала их почти всем необходимым, и расходы их были невелики, но, отправляясь в Гётеборг, Карл вычеркивал половину из списка, который составляла Тура. Например, он не позволил ей купить Бленде ткань на платье. Подождет до осени, — решил он. И Бленда донашивала свои старые платья, которые ей были коротки и малы в груди. «Какая разница, — говорил Карл, — все равно ее здесь никто не видит».

Зато он добр с Эриком, убеждала себя Тура. Бленда с ним резкая и упрямая — конечно, он ее недолюбливает. Нельзя забывать и то, что Карл привык жить один. Жена его умерла больше десяти лет назад, после долгой болезни. Много лет он прожил на острове в полном одиночестве, в своем собственном мирке. Может статься, он воспринимает их появление здесь как вторжение, хотя сам пригласил их сюда? А может, и вовсе уже пожалел, что позвал их?