Любовь Воронкова - Село Городище Страница 12

Но дядя Егор махнул рукой и прохрипел:

– Что мне радоваться? Сижу, как чурбан, целыми днями, один шагу ступить не могу. Радоваться! Живу, только людям мешаю!

Вечером, когда все угомонились на деревне, Трофимова мать пришла к Груниной матери. Груня чистила картошку на ужин и слышала разговор.

– Что делать с Егором? Посоветуй! – сказала мать Трофима. – Горюет, скучает шибко.

– Да ведь заскучаешь! – ответила Грунина мать. – От всего мира отрезанный. Дело ему найти надо. Работу какую-нибудь.

– А что слепой сделает?

– А вот подумать надо… Подожди, я к нему своего мужика пошлю.

– Да я его сама к твоему мужику направлю. Может, решат что-нибудь.

Дядя Егор и председатель встретились посреди улицы. Трофим держал отца за руку.

– Это ты, Касаткин?

– Я, Егор. Ко мне, что ли?

– К тебе. Давай поговорим. Просьба у меня…

Они все втроем уселись на бревне.

– Вот какое дело-то, Касаткин. Не могу я больше без пользы колхозный хлеб есть. Не могу, совесть мне не позволяет… Не найдется ли мне какой работы?

– Ну что ж! Раз совесть не позволяет, берись за дело. Я уж о тебе думал. А работы – как же нет? Работы сколько хочешь! Корзинки умеешь плести?

– Да плел когда-то. Только бы прутьев нарезать – сплету небось.

– Корзинки нужны. Крошни. А прежде всего веревки нужны… Ты веревки вил когда-нибудь?

– Не вил. Но попробовать можно. Люди вьют – может, и я совью.

– Веревки нужны, вожжи, супони… Лошадей у нас теперь прибавилось – двух из Шатилова прислали да двух из Корешков. Сбруя нужна. Тяжи нужны… А рук не хватает. Вот бы ты нас выручил!

Дядя Егор заметно оживился, приподнял голову, и даже лицо его как-то посветлело:

– Сделаю. Присылай льну.

– Ну вот и ладно. А насчет прутьев – не беспокойся. У нас в колхозе расторопная бригада есть. Скажу бригадиру – так они тебе целый воз прутьев нарежут!

С этого дня у Груни появилась еще одна забота – резать ивовые прутья и таскать их дяде Егору.

За прутьями они пошли в пасмурный день, когда сено разваливать было нельзя.

Груня и Стенька резали вдвоем – одна держала, другая подсекала ножом. Приходилось им лазить в гущу лозняка, с веток им на голову падали крупные холодные капли и проскальзывали за ворот.

Ромашка резал один, в стороне, – резал молча, усердно. Он всегда был молчалив и усерден в работе. А Женька балагурил.

Он кричал, что нашел гнездо с птицей, а никакого гнезда не было. Тогда он уверял, что птица только что улетела и гнездо унесла с собой.

Груня слушала его болтовню, молча собирала прутья, связывала их вязанкой и чуть-чуть улыбалась – ох уж и болтун этот Женька!

У нее было очень хорошо на душе. Сегодня с утра на их усадьбе заложили первый венец стройки…

Пасмурный денёк

Груня рано улеглась спать. На улице было сыро и темно. Она спала на сене в сараюшке, который пристроил дядя Сергей к их жилью. Эта постройка была из кольев и прутьев, а крыша – из еловых веток. Дождь шумел в густой хвое, будто нашептывал что-то… И под этот шепот сами собой смыкались ресницы и набегали теплые сны… Вот идет Груня по дороге, стоят по сторонам высокие малиновые травы и шумят. А где-то далеко слышен голос матери:

– Все льет и льет… Надо бы подождать косить… Трава погниет…

– Пожалуй, завтра народ в лес направлю… – Это отец говорит.

А где они? Голоса все дальше, дальше. А травы шумят, позванивают.

Шумно вздохнула под навесом корова и ударила обо что-то рогом. Легкие сны сразу разлетелись. И голос дяди Сергея, совсем близкий за плетеной стеной, негромко произнес:

– Там у овражка я елку заприметил. Ветром повалило. Аж на ту сторону перекинулась… Как мост над овражком. Вот бы осилить!

– Позови Настасью Звонкову – поможет.

Все затихло. Корова мерно жевала жвачку. Груня поцарапала стенку и шепнула в щелочку:

– Дядя Сергей… ты спишь?

– Сплю.

– Спишь, а разговариваешь?

– А ты чего скребешься?

– Дядя Сергей, я завтра с тобой в лес поеду. Мне хочется эту елку поглядеть… Я тебе помогать буду, сучья буду собирать, лошадь держать буду… Мне хочется эту елку поглядеть, как она – будто мост… Дядя Сергей, ладно?

Ответом был только глубокий сонный вздох.

«Все равно поеду, – подумала Груня и поглубже забилась в сено. – Только бы дождик перестал немножко…»

К утру дождь перестал. Сразу после завтрака дядя Сергей стал запрягать серого корешковского мерина в роспуски. Груня живо оделась в старую материну одежонку.

– Ты куда это? – спросил дядя Сергей. – Уж не в лес ли?

– В лес!

Дядя Сергей крякнул, затягивая супонь.

– Тугой хомут… А на чем поедешь?

– С тобой.

– На колесе?

– Да я уж примощусь!

– Ну мостись.

Дядя Сергей положил дощечку на роспуски, и Груня примостилась сзади. Мерин пошел крупной рысью. Серые комья полетели из-под копыт. Груня пригнулась.

– Эй ты, Серый! Не кидайся!

Но комки и брызги летели над головой, стукали по платку, по спине. Дяде Сергею тоже попадало. Он вытирал лицо ладонью и понукал:

– Но, но, не бойсь! Давай, давай!

Ехали полем. Воздух был влажный и теплый, от земли поднимался пар, сквозь облака мягко просеивалось солнце, и шмели гудели над сладко цветущим клевером.

Колеса мягко вкатились на лесную дорогу. А потом запрыгали по корням и заныряли по ухабам. Комки больше не летели из-под копыт – в лесу Серый шагал медленно и осторожно, разглядывая дорогу.

Груня смотрела по сторонам. Лес то подступал к самой дороге, то отходил, открывая полянки, на которых нежно синели высокие цветы дикого цикория. А под елками на тоненьких невидимых стебельках поднимались тройные листики кислички. И этих тройчаток было так много, что казалось, легкое рябое покрывало стелется и дрожит над самой землей.

Где-то недалеко послышались голоса. Вдруг затрещало, зашумело в древесных вершинах и сразу стихло. Груня поняла – повалили дерево.

– Наши?

– Да.

Впереди густо зазеленел овражек, набитый зарослями калины и бузины.

И Груня увидела елку, поваленную бурей. Она лежала, прямая и ровная, уткнувшись головой в малинник, а ее корневище вывернулось и поднялось над землей, словно огромная ступня.

Дядя Сергей остановил лошадь.

Кто-то мелькнул среди деревьев. Кто-то тащил охапку больших еловых сучьев с побуревшей хвоей, которая волочилась по земле.

– Ромашка! – крикнул дядя Сергей, бросая вожжи на спину лошади. – Эй!

– Эй!

Груня обрадовалась. И правда – Ромашка!

– Ступай скажи матери, что я приехал!

– Сейчас!

Сучья прошумели, и Ромашка исчез. Дядя Сергей достал топор. У Груни над головой запинькала синичка.

Груня похлопала рукой по стволу лежащей елки.

– Дядя Сергей, а мне что делать?

– А вот сейчас будешь сучья подбирать да таскать в кучку.

Дядя Сергей ловкими, точными ударами срубал сучья. Коротко звякал топор, и сук с одного удара падал на землю. Груня обжигалась о крапиву, брала их по два, по три под мышку, волокла наверх из овражка и складывала в кучку. Сучья дыбились, топорщились и все так и норовили то пырнуть Груню, то оцарапать ее жесткой хвоей.

По мягкому моху неслышно подошла тетка Настасья, Ромашкина мать; протяжно прозвенела пила, которой задела она за дерево.

– Давай корень отрежем, – сказал дядя Сергей.

Тетка Настасья молча подняла и поставила пилу на ствол елки. Дядя Сергей принял рукоятку, и пила сначала коротко махнула по стволу раз, другой, словно пробуя голос, а потом загудела ровно, плавно, ритмично. Не глядя, можно было знать, что пилят двое сильных, умелых людей, у которых даже самая тяжелая работа в руках поет.

Они работали молча. Лишь иногда бросали друг другу короткие, отрывистые фразы:

– Сергей, спина-то не болит?

– Ничего, потерпим.

– Может, отдохнешь?

– Распилим – отдохнем.

Груня не спеша перетаскала сучья. Потом подошла к Серому. Лошадь мотала головой и била ногами.

– Что, слепни заели?

Груня сломила густую осиновую ветку и принялась размахивать ею, отгоняя слепней.

– Что же ты только их гоняешь? Ты их бей!

Груня живо обернулась. Из осинника вышел Ромашка. Он был в отцовском пиджаке, карманы висели где-то возле колен, а рукава были завернуты. Мокрая кепка была сдвинута на затылок, и над крутым лбом торчали потемневшие от влаги вихры.

Ромашка подошел к лошади и с размаху хлопнул ладонью по ее груди.

– Смотри, – сказал он Груне, раскрывая ладонь, – во какие припиявились – вся рука в крови!

Огромные, головастые, слепни лежали у него на ладони. Он сбросил их, вытер об траву руку, но уже не отошел от Серого. Он хлопал его то по брюху, то по ногам, то по груди.

– У-у, кровопийцы!.. Гудят, как «мессершмитты» какие!

– Ромашка, – взмахивая хворостиной, кричала Груня, – куда ты под самые ноги-то лезешь? Ударит ведь!

– «Ударит»! Дурак он, что ли?

Чаще-чаще запела, зазвенела пила и примолкла. И в тот же момент с глухим стуком упал в траву отпиленный конец ствола.