Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки Страница 12

Женька отмахал за стадом километров пять, пригибаясь в траве, прячась за кустами. И вздохнул с облегчением, когда Костик остановил свою рогатую гвардию на берегу Енисея, в низинке. Брига скользнул по мокрой от росы траве к зарослям ивняка и удобно устроился в развилке. Отсюда и стадо было видно, и он был незаметен.

— Блажной, — повторил Брига и задумался.

По словам Анны Егоровны получалось, что на гармони вчера играл Костик, деревенский пастух. Что такое «блажной», Женька понял не совсем, но уяснил: это вроде как больной, только неизлечимый, не опасный и не заразный. На всякий случай мальчик решил близко к Костику не подходить.

Пастух, почему-то в зимней шапке и в лаковых туфлях с обрезанными носами, пару раз проходил совсем рядом. И тогда Женька замирал, прижимаясь к шероховатой прохладной коре ивы. Иногда за шиворот падали какие-то капли. Он сначала удивился и даже глаза к небу поднял: а не затаилась ли там туча? Но небо было синее, роса давно высохла, а капли все равно падали.

— Ишь ты, — Брига вдруг заметил белую пенистую жидкость на узких листьях. — Плюется, что ли?

От этой мысли он почувствовал себя непрошеным гостем, которого все вокруг стремятся прогнать; но уходить Брига не хотел. Вчера Анна Егоровна сказала, что, когда коровы наедятся и забьются в воду от паута[1], Костя непременно заиграет. Можно и не проверять. Если запела гармонь, значит стадо в реке, за ним следить особо не надо. Корова не дура, на быстрину сама не полезет и на берег не пойдет, пока гнус не притихнет и жара не спадет.

Но время шло, а пастух не брался за инструмент. Гармошка, бережно завернутая в светлую тряпицу, стояла на проплешине — сухом островке, где, верно, раньше разводили костер. Коровы все жевали и жевали. Брига подивился тому, как они похожи на детдомовскую повариху тетю Валю: такие же большие, с грустными глазами, все время что-то жующие. Жевали они даже тогда, когда ложились в траву. Правда, Костя им лежать не давал: хлопал по шее и что-то наговаривал, и те вставали. А Брига ждал, когда же коровам надоест жевать и они полезут в реку. Но они и близко к воде не подходили. Костик не давал коровам расходиться, щелкал бичом. Женька всякий раз вздрагивал, представляя себе, как больно такой штукой — и по коже. Коровы, по-видимому, тоже это знали и покорно возвращались к стаду.

Время текло медленно, как вода из старого умывальника: кап-кап-кап… Солнце карабкалось все выше и уже начинало припекать. Но Бриге было светло и радостно, особенно когда он смотрел на гармонь, аккуратно завернутую в тряпицу. Вчера на реке он и сам не мог понять, что с ним случилось; но душа от музыки вдруг зашлась сладко-сладко, как бывало, когда Женька думал о матери и о том, как она заберет его из детдома. Мечты эти кружили голову, а в груди точно раскрывался цветок и начинал сладко щекотать всеми лепестками. Тогда Бриге хотелось и смеяться, и плакать одновременно. Только он уже очень давно ничего подобного не чувствовал. А вчера это ощущение внезапно вернулось. Стоял Женька там, на самом верху, над бесконечной гладью реки, и пошелохнуться боялся: а вдруг музыка вспорхнет и улетит?

К полудню солнце поднялось высоко и палило уже, как печь, в которой Анна Егоровна печет булочки. Только к печи-то можно и не подходить, а от солнца куда денешься? Ноги у Женьки затекли от долгого сидения в одной позе и теперь ровным счетом ничего не чувствовали, а когда он пытался распрямить их, точно сотни маленьких иголочек впивались в мышцы. Уже и тень кустов не спасала от жуткой духоты. И мальчик все удивлялся: а как там Костя со своими коровами, неужели им совсем не жарко? Вот если бы он сам, Брига, там травку щипал, уж точно плюнул бы на всю эту канитель и забился бы в реку по самые ноздри.

Где-то часам к двум Брига потерял всякое чувство реальности, он даже и бега времени не замечал, в голове сонно кружилась вчерашняя мелодия, а радости уже и не было. Но он знал, что все равно дождется, назло всему. Мальчик прислонился к теплому зеленовато-серому стволу, пахнущему почему-то деревенской баней, и закрыл глаза.

Ему виделся детдом и лицо Кастета, и Алена, распахнувшая объятья, зовущая… Женька хотел было кинуться к ней, как вдруг что-то ухнуло, совсем рядом, в двух шагах, и Кастет заорал:

— Куда, сука, прешь?!

Брига проснулся. Он все так же сидел на шероховатом стволе, непонятно почему не упав во сне. Истошно вопил Костик, голос его то рвался, звенел, то гыркал басовито, то взвивался фальцетом:

— Куда, сука, прешь? Стой! Стой милая! Малина, Малина, тпр-у-у, дура!

Пастух метался по поляне, нелепо вскидывая руки — беспомощный, худой, в дурацких лаковых штиблетах. На него мощно и неотвратимо надвигалось стадо, подгоняемое стайкой пацанов. Костик кричал, мальчишки улюлюкали. Задрав хвосты неслись телки; вяло, точно нехотя, бежали коровы… И вся эта масса перла на растерянного Костика.

Женьке почему-то почудилось, что сейчас они сметут и пастуха, и гармонь, сиротливо белеющую на проплешине. Он и подумать не успел, как уже слетел с привычного места. Не замечая боли в затекших конечностях, помчался к гармони — и когда схватил ее, вдруг понял, что ноги-то не слушаются. Мальчик сел на траву. Время внезапно замедлилось, точно кто-то прокручивал перед Женькой киноролик в замедленном режиме. Кричал Костик. Улюлюкали мальчишки. Неслись коровы. На него, Бригу, неслись. А он встать не мог. Вот когда Брига перепугался. А что думать-то? Лицом вниз — и гармошку собой прикрыть…

Глаз он не поднял, лежал неловко на гармошке и чувствовал, как гулко ухает земля, как дрожит она от тяжелого топота копыт, и даже не сразу понял, что все уже закончилось.

— Нет, не стоптали… — произнес кто-то сверху.

Женька открыл глаза, стыдясь минутной слабости. Брига вскочил на ноги и сжал кулаки…

— Живой?

— Угу.

Стайка мальчишек окружила его, поодаль стоял Костик. Коровы тяжело поводили боками уже в реке. Костик опасливо озирался. Он топтался на месте, смешно вытягивая шею, поглядывал на мальчишек, окруживших Бригу. А Женька торчал в кольце осады. И так же, как Костик, не знал, чего ждать.

— Это Егоровны внук.

— Не, не внук, он сирота вроде…

— Не помяли тебя?

— Да, если б помяли, не встал бы.

Брига шмыгнул носом и подивился: откуда в середине лета сопли-то? «Если что, главное вон того высокого под дых. И сразу, который в кепке, ногой… Не, троих не сделаю», — мелькало в голове.

Но мальчишки, похоже, драться не собирались, хотя разглядывали Бригу с тем деревенским беспардонным любопытством, которое может задеть постороннего человека и уж точно озадачит того, кто не рос в деревне. Брига вытянулся в струнку; кулаки, точно заклинило — попробуй пальцы расцепи, не сразу и выйдет.

— А ты детдомовский? — спросил вдруг рослый пацан.

— Ну, — настороженно согласился Брига.

— Не нукай, не запряг. А что, мамка и батя умерли?

— Почему умерли? — ответил за Женьку худенький мальчишка в голубой рубахе, такой аккуратной, что казалось немыслимым, что он пару минут назад мчался вприпрыжку за стадом. — Так бывает, что мать сама бросает.

— Мать-то? А не завираешь? — процедил невысокий коренастый пацан и шмыгнул носом.

— А мне что завирать? Я по телику видел. Показывали. И мама сказала, что их топить надо, как сучек. А что? Раз родила, воспитывай!

Высокий авторитетно добавил:

— В детдоме, поди, не сахар! — и тут же спросил: — Вас там хоть кормят?

Женька внезапно почувствовал себя манекеном на витрине, дивом дивным вроде червяка с двумя головами. Его разглядывали с таким же удивлением, с таким же холодным интересом.

— Кормят.

— А чем?

— Что есть, тем и кормят. Тебе-то что?

— А Колян у нас пожрать любит. Вот и доколупался. Меня Димка зовут! — протянул руку паренек в голубой рубахе.

— Брига! — пожал горячую ладонь Женька.

— Это по какому будет? Ну, ты же нерусский?

— Русский.

— А, кликуха! — догадался рослый. — А имя-то есть?

— Нету! — отрезал Брига.

— Ну и черт с ним! — неожиданно легко согласился паренек — Я — Колян.

Он потер ладошку об штаны, заметно вытянувшиеся на коленках, и ухватил Женькину ладонь.

— Вовка, — просто отрекомендовался коренастый, усаживаясь на траву.

— Садись, в ногах правды нет, — Димка потянул Бригу за штанину.

— А в заднице ее навалом? — подавился коротким смешком Колян.

— Так говорят, — серьезно пояснил ему приятель.

— Говоря-а-ат. Димдым у нас умный. Он же председателя сын, — усмехнулся Колька.

— Почему Димдым? — вырвалось у Женьки.

— И отличник. Зубрила…

— Димка Дымов. Ничего я не зубрила, а отличник, потому что уроки учу. И книги читаю, — обиделся Димка.

— Ага, книги! Мать-то — завуч, вот и отличник.

Димка насупился. По всему видно, что Колька его постоянно дразнил, и достало это Димку до печенок.