Илья Бояшов - Танкист, или «Белый тигр» Страница 12

Когда проскочили Брест, сержант по настоящему развернулся. Не успевал притормозить на очередной площади славный найдёновский танк, наводчика след простывал. Стоило машине тронуться — гвардеец тут же выныривал, на ходу завязывая очередной узел. Вместе с «жуком» сгорел плод почти месячных усилий и поисков в разоренных белорусских и еврейских местечках — Крюк удвоил усилия! То, что обросший скарбом, как корабль ракушками, «Валентайн» капитана Найдёнова катился во главе армии, только помогало беззастенчивому грабежу — пользуясь правом первой ночи, наводчик успевал шерстить и хижины и дворцы. В Западной Белоруссии он не гнушался содержанием простых крестьянских буфетов, но стоило на горизонте появиться костелам и замкам, вошел в аристократический вкус. Из мешков теперь высовывались не сермяжная «домотканка», а массивные золоченые рамы и серебряные канделябры. И горе было очередной служанке, которую хозяева забывали вместе со своим барахлом — ей тут же с порога задирали подол. Самым действенным способом расслабления панночек служило не столько змеиное пришепетывание похотливого сержанта, сколько показ грубовато сработанного, но в высшей степени надежного ППШ, при одном виде которого даже самые неприступные дамы проявляли в скидывании юбки и лифчика настоящую виртуозность. В компании с этим гарантом собственной неотразимости, Крюк вовсю пользовал на задворках девочек-подростков и их мамаш, не снимая палец с пускового крючка. Что касается барахла — «Валентайн» был заполнен уже под завязку. Повсюду неутомимый мерзавец растянул веревки, ловко размещая все новые баулы и свертки. Слух наводчика весьма непродолжительное время услаждала молочная хрюшка, подвешенная к 57-мм стволу. Ее сменили куры, свисающие с орудия вниз головами, словно летучие мыши. На моторном отделении громоздились ящики. Специальными тросами крепились мешки с самым разнообразным имуществом, включая мыло, консервы, рулоны ситца, сапоги, ботинки, женские чулки и даже реквизированную пару соломенных шляпок с кокетливыми розочками. Кончилось тем, что вся эта гора, облепившая танк со всех сторон, стала мешать повороту башни. Предприимчивый словно крыса, неустанно шныряющий по домам и подвалам, сержант не забывал и о ближних — на сало, пшено и хлеб нюх у него был выше всяких похвал. Нужно отдать наводчику должное — во время самого краткого отдыха перед забывающим поесть фанатиком-командиром всегда ставилась открытая банка тушенки и обязательный хлебный ломоть. Сержант сам крутил и склеивал языком толстенные «козьи ножки» с неизвестно откуда доставаемым отличнейшего качества «самосадом», ловко вставляя самокрутки в рот-щель командира, ибо руки Ивана Иваныча всегда были заняты если не рычагами, то инструментом.

Якут жил в обнимку с двумя канистрами. В удобную, вместительную немецкую тару беспрестанно доливались то спирт, то шнапс, то польские ликеры, то неизменная в этих местах особо крепкая «сливовица», от одного стакана которой любой, самый искушенный пехотинец мог бы замертво свалиться с копыт. Вся эта мешанина польских, немецких, французских вин, коньяков, шартрезов и водок постоянно бродила в канистрах, создавая невероятный по крепости ядреный «ерш», почему-то называемый Бердыевым «ашматкой». Поймав в одном подворье двух, только что ожеребившихся кобылиц, якут добавил к содержимому канистровой «ашматки» еще и кумыса. Прикладываясь к смеси, он восседал на башне «Валентайна», посреди коробок с едой и сукном, словно китайский божок, ухитряясь во время внезапных толчков и остановок мгновенно цепляться за люки, скарб, веревки и скобы. То, что Бердыев ни разу не свалился под гусеницы, было не меньшим чудом, чем способность Ваньки Смерти вовремя учуять очередную спрятавшуюся за домами, заборами и деревьями фашистскую дрянь.

Так они и катились, а следом, едва поспевая, тряслись заплеванные грязью и копотью мотоциклисты, и грохотала толпа перемешавшихся между собой «Шерманов», ИСов, «тридцатьчетверок» и «сушек» — измотанная, избитая, по-медвежьи подревывающая на поворотах, испускающая целые облака отработанных газов. Танковое скопище безжалостно, не оглядываясь, оставляло за собой и навсегда убитые, и схватившие обширный инфаркт от постоянного бега «коробки». В моторных отделениях сошедших с дистанции танков замирали изношенные механические сердца. Их желтовато-мутную бензиновую и дизельную кровь переставали толкать трубопроводы. Вентиляторы до черноты забивались вездесущей пылью. Но никто в те дни не копошился в их внутренностях, никто не возвращал машины из сумрачной комы — хирурги и анестезиологи ремонтных баз застряли еще за Неманом — и танки уже десятками, а, затем, и сотнями чернели на обочинах, в отчаянии распахнув люки.

Подобная гонка не могла продолжаться вечно; тем более, немцы не собирались экономить «фаустпатроны». То одна, то другая машина постоянно уменьшающихся танковых армий, утыкалась стволом в землю и беспомощно выла, отдавая себя огню. В полках и дивизиях к началу прорыва насчитывающих в своем составе сотни «коробок» через месяц по разбитым польским шляхам продолжали пылить считанные единицы. Надорвавшиеся танки чихали, кашляли, выжимая последние остатки сил, они синели от газов, и задыхались, подобно вконец истощившимся бегунам. Вместе с машинами безнадежно таяли люди. В каждом придорожном леске после прохождения всей этой воющей массы обязательно прописывался песчаный холмик с кое-как прилаженной жестяной звездой. И все-таки то было лето невиданного «блицкрига»; едва заштрихованные красные «стрелы» на картах молниеносно разлетались в стороны (их не успевали фиксировать шатающиеся от бессонницы маршалы), тыловые штабы со своим содержимым едва поспевали за несущимися «Катюшами» и гаубицами, Богданов и Лелюшенко, добровольно схоронившие себя в душных командирских «коробках», днем и ночью не снимали наушники, счет шел на сотни отвоеванных миль и пленных никто не считал. От гусениц ходуном ходила польская равнина, и Висла наконец-то услышала охрипший воинственный танковый ор.

На подходе к великой реке Ваньку нагнал мотоцикл с очередным корреспондентом, до фуражки наполненным той особой бестолковой активностью, которая присуща дворовым щенкам и тыловым борзописцам. Мальчишка жаждал непременно «отточить перо и кадр» хоть на одном, но обязательно настоящем герое.

Отправляя к Найдёнову упивающегося своей самостью юнца, штабные едва скрывали ухмылки. Сопровождающий, особист с многозначительной фамилией Сукин, посчитал нужным предупредить щелкопера — что касается Ивана Иваныча, «лейка», по всей видимости, не понадобиться. Главный объект интереса лучше не помещать на передовой полосе. И вообще, всю дорогу трясясь за спиной старшины, управлявшим тяжелым «БМВ», особист не скрывал тревожного скепсиса — у него были свои причины для столь неожиданного визита. Не смотря на стремительность передвижения «Валентайна», до особого отдела долетели рапорты о выходящих за всякие рамки делишках найдёновского экипажа.

Путь к Ивану Иванычу был не близок. Болтаясь в коляске, гость без устали вертел гуттаперчевой шеей — в этой жизни его радовало, без исключения, все: и разбитые вдребезги ИСы, у которых от детонации огромными лепестками вскрывало броневые плиты, и расплющенные штурмовкой эсэсовские броневики. Рискуя вывалиться, он то и дело наводил объектив на обуглившиеся «тридцатьчетверки», «Пантеры», «Мардеры», «Черчилли», «Шерманы», вновь «тридцатьчетверки» и вновь опрокинутые броневики. А, кроме того, на брошенные каски, амуницию, штабеля минных и снарядных ящиков, и на десятки трупов, своих и чужих, закидывать землей которых не было уже ни сил, ни возможностей. Неохотно уступая мотоциклу, в направлении запада брели редкие пехотинцы, едва таская вещмешки, винтовки и неизменные ППШ — над ними, как и над танками, царствовала беспросветная усталость.

Однако она не коснулась авангарда! Позади очередной деревеньки, в которой был, наконец, разыскан обвешанный барахлом танк, все еще жирно чадила, время от время испуская из люков веселые язычки, попавшаяся на Ванькин крючок глупенькая немецкая самоходка. Испещренный осколочными вмятинами, словно оспой, «Валентайн» был заведен в сад за довольно убогой «мазанкой». Ветер дул с уже видневшейся отсюда Вислы — и запаха горелого мяса (из «артштурма» никто не выбрался) и резины в саду не чувствовалось. Напротив, царила полная идиллия. Не смотря на птичью разноголосицу, было слышно, как всхлипывает где-то в кустах очередная, попавшаяся под наводчика, девица. Сам Крюк, весело напевая, по хозяйски возился в погребе. Возле распахнутой в ледник двери белел заботливо связанный им узелок. В реквизированной кастрюле закипали аппетитнейшие гусиные потрошки. Сама птица, нанизанная на шомпол, поливала собственным соком еще одно кострище.