Илья Дворкин - Бурное лето Пашки Рукавишникова Страница 12

Пашка глядел на чужие ровненькие плиты, вспоминал и счастливо улыбался. Вот бы сейчас: прыг-прыг, скок-скок-ба-бах! — и оказаться в теплушке, рядом с Володькой.

«Ничего не выйдет. Плиты не те», — подумал Пашка, но на всякий случай запрыгал. Прыг-прыг! Скок-скок! К самому краю перрона. Ещё раз — скок! И Пашка спрыгнул с перрона на полотно.

И тут он увидел Генку. Генку — крючконосого, ненавистного своего врага. Понял Генка, где его искать. Да и трудно было не догадаться — кроме вокзала, Пашке подаваться было некуда.

Если бы Пашка углядел врага, когда был на перроне, среди людей, может, Генка его и не заметил бы. Тогда бы можно было незаметно удрать. «Допрыгался», — мелькнуло в голове. Теперь Пашка был весь на виду, и Генка сразу вытаращился на него, потом побежал.

Генка стоял в дальнем конце перрона, до него было метров семьдесят, как прикинул на глаз Пашка.

Он тоже побежал. Даже не побежал — не то слово. Пашка рванулся с места и помчался сломя голову, так, как он ещё никогда не бегал. Он нырнул под вагоны. Пролез под одним составом, под другим, лёг на насыпь и увидел приближающиеся Генкины ноги.

Тогда Пашка побежал вдоль состава, к паровозу. Но тут же сообразил, что так, по прямой, Генка быстро его догонит, и снова нырнул под вагон. Он успел заметить, как Генка перелезает под тем же составом, только в другую сторону. Пашка пробрался ещё под одним поездом и понёсся в обратном направлении.

Он пробежал сколько-то, потом подумал, что Генка может увидеть его ноги, и забрался наверх, между вагонами.

Он стоял на буферах, вцепившись рукой в лесенку, ведущую на крышу, и ждал.

Сердце неистово колотилось у самого горла, ноги дрожали, а по лицу ручьём стекал горячий пот.

«А ведь он меня пришибёт», — тоскливо подумал Пашка. Он вспомнил про единственное своё оружие, про перочинный ножик, даже потянулся к нему, но тут же отдёрнул руку. Не мог он живого человека ножом. Даже Генку. «Ещё чего не хватало! Совсем очумел, дурак. Может, он не посмеет? Тут же люди кругом. Ещё как посмеет. Он-то посмеет. Что же мне делать?» — Пашка лихорадочно соображал.

И тут снова появился Генка.

— Попался, змеёныш, — прошипел он, — ну, иди, рассчитываться будем.

Пашка понимал, что не удрать, что это бессмысленно, но всё равно упрямо полез по лесенке на крышу.

— Лучше стой, — крикнул Генка и тоже полез, — задавлю, как собаку!

Пашка бежал по крышам, перепрыгивая с вагона на вагон; и слышал за спиной неумолимо приближающийся железный грохот.

У предпоследнего вагона Пашка присел, скользнул в пустоту межвагонной щели и, чувствуя уже на шее горячее Генкино дыхание, сиганул с середины лесенки вниз.

Генка не решился. Он опустился до последней ступеньки. А когда, уже на земле, обернулся, увидел совсем близко летящий на него паровоз. Генка отпрянул.

А Пашка успел в последний миг проскочить перед носом поезда, пролезть под последним составом и взлететь на перрон.

С другой стороны тоже подошёл поезд.

Пашка на миг остановился отдышаться.

Из вагонов хлынули пассажиры, засуетились, затолкались.

Пашка снова тяжело побежал, лавируя между ними. До входа в зал ожидания было далеко. Пашка задыхался. Он не мог больше бежать. Ноги стали грузные и чужие. Голова пылала. Мысли путались.

«Всё. Не уйти», — почти равнодушно подумал Пашка. Ему стало вдруг всё безразлично. Лишь бы остановиться. Или ещё лучше — сесть. Прямо на заплёванный асфальт.

— Пашка!!! — завопил впереди ликующий, ужасно знакомый, невероятный голос.

Пашку подхватили здоровенные ручищи, притиснули его усталую, ничего уже не соображающую голову куда-то к животу. Пашка поднял лицо.

— Володька, — прошептал он, — нет. Сплю. Со страху мерещится.

Он ещё что-то бормотал бессвязное и счастливое и, наверное, свалился бы от усталости и безмерного изумления, если бы руки снова не подхватили его, не подняли бы на воздух.

А родной, замечательный, удивительный человек Володька ржал, как конь, на весь вокзал и тискал Пашку, и подбрасывал, и не давал слова вымолвить.

Да Пашка и не мог ничего сказать — всё было так неожиданно и здорово, что он буквально онемел от счастья.

— Как же ты здесь очутился? — выдавил он наконец.

— Во, чудила! Как то есть «как»?! За тобой, заяц ты непутёвый, приехал. «Как» спрашивает! Будто я не знал, что ты меня ждёшь. Ха! Одного боялся — разминёмся. Небось чехвостил меня, что долго, а? Признавайся. Раньше, понимаешь, никак не мог.

Когда Генка выбрался на перрон, он увидел Пашку в руках здоровенного хохочущего парня. Парень так орал радостные слова, что на него оглядывались.

Генка постоял немного, посоображал. А когда сообразил, скрипнул зубами, скверно выругался и отвернулся.

— За ним ведь… за этим сопляком приехали, нашли! — прошипел он. — Обалдеть! У-у, гады. — И Генка зашагал прочь.

Он на чем свет стоит ругал и себя и этого Пашку, такого, казалось, глупого и доверчивого, и только потому сумевшего провести его, Генку, прошедшего огонь, воду и медные трубы. И эту смеющуюся дубину, невероятного, непонятного дурака, вернувшегося чёрт знает откуда из-за какого-то чужого сопливого щенка.

И теперь ему, Генке, надо было думать привычную и опостылевшую думу — как бы унести ноги. Потому что он один и против него все.

— У-у, гады! Все, все вокруг гады, — злобно и бессильно хрипел он.

А Володька тем временем слушал Пашку. И был он суровый и серьёзный, странно непохожий на привычно легкомысленного Володьку.

— Всё? — спросил он, когда Пашка умолк, выложив все свои беды и приключения.

— Всё, — кивнул Пашка.

— Та-ак. Ну, Лисиковым мы потом займёмся, никуда не денется. А теперь…

— Слушай, Володька, а что Лисиков про меня говорил?

— Лисиков-то? Да то же, примерно, что предсказал этот твой подонок Генка. Даже удивительно. Одинаково мыслят, голубчики. Спелись бы. Но об этом потом. Лисиков своё получит. А теперь пошли.

— Куда?

— Туда. Куда же ещё. Тоже мне, партизан. Взрослым, говорит, себя почувствовал! А сам — как последний зелёный фрукт. Ты что, вчера родился? Не понимаешь, что этого типа сразу брать надо, пока он другим жизнь не испортил? Сам-то ты выкрутился, зайчик. В героях у себя числишься небось? И не стыдно? Переписку затеял… Это, брат, называется удрать в кусты.

— Но ведь там… там ведь, знаешь, как начнут…

— Ладно, пошли. Нам некогда. Своих догонять ещё надо. И не думай, что ты умней всех. Понял?

— Понял, — радостно отозвался Пашка. Ему теперь всё было нипочём.

И они пошли вперёд. Володька — шагом. Пашка, не поспевая за ним, долгоногим, — вприпрыжку.

И оттого, что рядом шагал Володька, большой, уверенный и решительный, жизнь была ясная и интересная.

Какой и должна быть жизнь.

И Пашке было весело теперь и спокойно. Потому что был он ещё всё-таки совсем не взрослый, а просто мальчишка.

Но взрослым он ещё будет, а человеком уже стал. Человеком по имени Пашка Рукавишников.

Глава четырнадцатая. В бане

Что было! Что творилось! Обалдеть можно! Ребята и девчонки высыпали из приземистого бревенчатого барака кто с чем — с мисками, ложками, поварёшками, кастрюльными крышками.

Они забренчали ими. Они подпрыгивали и так орали, что с соседних тополей ошарашенно взлетела перепуганная стая воронья. Взлетела и заметалась, закаркала, заудивлялась.

А Пашка стоял в середине этой весёлой шумной толпы и чуть не ревел самым постыдным немужественным рёвом.

Он до боли прикусил нижнюю губу и надулся изо всех сил.

Ещё только не хватало разреветься. На радость почтеннейшей публике.

Володька торчал столбом в стороне, ухмылялся и на выручку не шёл.

На его носатой физиономии были написаны гордость и блаженство.

Наконец к Пашке протиснулась Даша, обняла за плечи и гаркнула:

— А ну хватит, обормоты! Довольно! Вам бы только вопить да кошачьи концерты устраивать. Совсем парня оглушили. Затуркали человека. Ишь какие! Пойдём, милый!

И увела Пашку в дом.

В полутёмном прохладном бараке вдоль стен тянулись дощатые нары, как в теплушке, только в один ярус, покрытые разноцветными одеялами и пузатыми матрацами с соломенными потрохами.

Посреди стоял грубо сколоченный длинный стол. Потолка не было — сразу стропила из толстенных брёвен и крыша.

Здесь было уютно и тихо.

— Вот твоё место, — сказала Даша. — Мы, как приехали, сразу тебе постлали. Будешь рядом с Володькой спать. А мы с девчонками там.

Она показала на низкую дощатую перегородку.

— Ну, мытарь, теперь всё. Кончились твои приключения. Это твой дом.

Пашка молчал. Ему было хорошо здесь, но говорить он боялся — в горле ещё стоял плотный шершавый ком.

«Ишь, как заумилялся, слабак», — свирепо ругнул себя Пашка и выдавил: