Андрей Дугинец - Ксанкина бригантинка Страница 12

В окне у директора горел свет. Значит, Сергей Георгиевич еще на работе. И Ксанка направилась прямо туда, на этот спасительный огонек. Но только вошла в помещение канцелярии, сразу поняла, что директор сидит не один. В его кабинете слышался громкий, возбужденный разговор. Подойдя ближе к двери, Ксанка догадалась, что идет педсовет или просто собрание сотрудников. И только подойдя ближе, Ксанка увидела, что дверь кабинета приоткрыта и из нее время от времени выскакивают хлопья дыма. Это, наверное, Евгения Карповна, стоя у двери, курит.

— Беседуя с матерью Валерия Рыбакова, Евгения Карповна интересовалась только плохим в жизни мальчика… — слышался голос Валентины Андреевны.

— А хорошее я и сама увижу, — резко ответила Евгения Карповна, и в приоткрытую дверь ударило целое облако дыма, такого едкого, что остановившаяся за дверью Ксанка чуть не закашлялась.

«Выходит, что я подслушиваю…» — стыдливо подумала Ксанка и повернула к выходу. Но голос Валентины Андреевны остановил ее.

— А о Рыбакове хорошего можно сказать значительно больше, чем плохого! — Валентина Андреевна, как всегда, говорила взволнованно и требовательно, словно оспаривала кого-то очень упрямого. — Разрешите вам зачитать письмо пионервожатой из школы, где учился Рыбаков. Письмо адресовано нашей вожатой. Вера, прочтите, пожалуйста, сами.

Молодым, задорным голосом старшая пионервожатая начала читать письмо, в котором говорилось о Валерке, что школа им гордится, что если б не отец-забулдыга, мальчишка поехал бы в Москву на слет юных радиолюбителей: у него самый лучший в области приемно-передаточный аппарат.

«Вот какой скрытный! — чуть не воскликнула Ксанка. — Даже мне ничего не сказал!»

— Так что, если Валерка и провинился с простынкой да вазой, ему можно простить! — закончила пионервожатая.

— Такое прощать нельзя! — категорически возразила Евгения Карповна. — Кражи, даже самой мелкой, прощать нельзя. Кража хуже раковой опухоли! Не вырежешь, пока она в зародыше, потом будет поздно! Я вас совершенно серьезно об этом предупреждаю. Да, кстати, он и не собирается просить прощения!

Ксанку словно обожгло. Она влетела в кабинет, до самой двери заполненный воспитателями, и вскрикнула, чуть не плача от волнения:

— За что просить прощения?! Валерка не виноват!

— Это еще что такое? — встав, гневно заговорил директор. — Калитенко, выйди!

— Сергей Георгиевич, как хотите, но я скажу всю правду! — еще громче, чувствуя, что, если не дадут высказаться, она тут же разревется, продолжала Ксанка. — Валерка потушил пожар, который утюгом устроила я. А простынку я спрятала в печку. А потом… потом сожгла с мусором вместе. Это из-за моей трусости весь сыр-бор. Меня разбирайте на педсовете, а не его! — и заревела, залилась слезами.

Валентина Андреевна, с трудом пробравшись к порогу, подошла к девочке и стала ее успокаивать.

Воспитатели и учителя зашумели, возбужденно стали обсуждать случившееся. Ксанка слышала, что ее-то никто еще пока что не осуждал, что все только облегченно говорили о Валерке, с которого теперь снимались подозрения. И от этого ей было еще горше. Уж лучше бы сразу все набросились на нее, корили, стыдили, осуждали…

Когда Ксанка немного успокоилась, она обстоятельно рассказала обо всем, что произошло.

— Я сразу бы призналась, да боялась, что всей комнате из-за меня снизят много баллов… — откровенно заявила она в заключение.

— Ох, эти баллы! — тяжело вздохнула Валентина Андреевна и отослала Ксанку спать.

Но уснуть в этот вечер Ксанка сразу не могла. Придя в палату, где уже было темно, хотя еще никто не спал, Ксанка молча села на подоконник раскрытого окна и не стала отвечать на расспросы девочек, где была да почему задержалась.

Вскоре в комнате все уснули. И только Ксанка сидела на подоконнике и смотрела на луну, которая, крадучись, пробиралась между тополями, охранявшими школьный сад.

В окно пахнул теплый, напоенный густым ароматом ветерок. Ксанка подставила ему лицо, но он уже улетел. И казалось, кто-то живой теперь шептал: «Надо прожить так, чтобы не было мучительно больно… — И тут же поправлял: — …мучительно стыдно…»

А ей сегодня было стыдно. Ой как стыдно… Только теперь, после откровенного признания, она поняла всю меру своего преступления против Валерки. «За добро я заплатила ему таким злом… Сколько он мучился из-за меня и еще мучается!» — думала она и никак не могла решить, что дальше делать.

Луна поднялась над тополями и заметно побледнела.

Теперь видно было очень далеко. И если из окна мальчишеского корпуса кто-нибудь выпрыгнет, Ксанка этого не упустит. А что выпрыгнет, Ксанка не сомневалась. Такой уж у мальчишек характер: как чуть что — сразу бежать. Нетерпеливые они и трусливые, раз даже от маленьких неурядиц убегают…

— Чего не спишь? — вдруг раздался сердитый шепот Нины Пеняевой.

— Так. Маму вспомнила… — соврала Ксанка.

— У тебя хоть отец есть.

— Вижу его в году полдня, когда в отпуск едет на юг!

— Не забудь окно закрыть, а то опять кто-нибудь влезет, — предупредила Нина, поворачиваясь к стенке.

— Тебе везде только воры да грабители мерещатся!

— Понимаю, на что намекаешь. И все равно я уверена, что он нечист на руку.

Ксанке хотелось на всю комнату закричать:

«Как тебе не стыдно! Ведь знаем, что мальчишка не виноват, а наговариваем!»

Но тут ей самой стало стыдно, хоть провались. Ведь первой смалодушничала все же она сама. Больше она не сказала Нинке ни слова.

Нинка сама подошла, обняла. Приласкалась. Это с нею бывало нередко. Обидит кого-нибудь, обругает, выведет из себя, а потом сама же приласкается, а то и расплачется.

— Ложись, мне жалко тебя, — тихо молвила она, греясь Ксанкиным теплом.

— Тихо! — Ксанка отстранилась от нее и свесилась наружу.

Нинка, подпрыгнув, села на подоконник и тоже вперила глаза туда, куда смотрела Ксанка. И вдруг она захлопала в ладоши.

— Ну что, Ксаночка? Что, теперь сама видишь, за кого ручалась? Невиноватые не убегают!

Ксанка не поверила своим глазам, когда увидела вылезшего из окна шестнадцатой комнаты мальчишку с рюкзаком за плечами. Она сразу узнала Валерку. Однако старалась внушить себе, что ошиблась. Но уж если глазастая Нинка подтвердила, что это так, значит, правда.

А Пеняева спрыгнула с подоконника и, довольная, ушла спать.

Ксанка тут же выскочила из окна и пустилась в погоню за беглецом, который уже скрылся среди тополей.

Зная, что к воротам Валерка не побежит, Ксанка направилась ему наперерез, прямо к забору. И правильно рассчитала. Скоро они чуть не столкнулись в гуще зарослей сирени.

— Валерка! — дрожащим голосом окликнула Ксанка. — Ты что ж это?

Валерка остановился и молча прислонился к дощатому забору.

Ксанка тоже долго молчала, не то ожидая ответа, не то придумывая, что сказать еще. Наконец, опять спросила:

— Ну, чего ты?

— А! — отмахнулся Валерка. — Теперь мне ребятам на глаза показываться стыдно. Уж лучше уйти.

— Но ты-то знаешь, что не виноват, зачем же убегать?! Вот убежишь, и скажут: «А! Убежал — значит, виноват, а исправляться не хочет». Так ты всю жизнь, как зайчик-побегайчик, пробегаешь! — Ксанка перешла на шутливый тон. — И пойдет про тебя сказочка: я от папки убежал, я от Евки удрал… — Положив руку ему на плечо, Ксанка дружески сказала: — Идем назад. Снимай рюкзак, иди со двора через дверь, будто ничего не случилось. А я потом рюкзак подам тебе в окно.

Валерка нехотя снял рюкзак, отдал Ксанке и тихо сказал:

— Я пойду через окно, а кто заметит, скажу, в мастерскую бегал, забыл закрыть. А ты потом потихоньку… — и он пошел вдоль забора, чтоб подойти к дому с теневой стороны.

Домой Ксанка вернулась нарочито веселая и, растолкав уснувшую Нину, сказала торжествующе:

— Зря ты радовалась. И никто не убегал. Просто это уходил через окно мальчишка из села, который дружит с нашими ребятами. Смотри не болтай завтра лишнего! Слышишь, засоня?

— Ладно. Спи! — ответила Нина, поворачиваясь на другой бок. — Ты ради своего Валерки готова на что угодно!

7. Худорба

Воскресенье в интернате бывало шумным и веселым, потому что в этот день приезжали к ребятам родные и знакомые, привозили гостинцы. Скучным и пустым оно было только для Валерки. Особенно сегодня, когда камнем лежало на душе пережитое за последние дни. На приезд матери он не рассчитывал. Далеко ей. Она может приехать только в большой праздник, когда получаются вместе два нерабочих дня. Да теперь-то пусть она сюда совсем не показывается, чтоб и не знала, что тут случилось. А то будет ахать да охать…

Лучше всего было бы этот день провести в столярной мастерской. Но с такой славой теперь и в мастерскую не пустят…