Ребекка Стед - Когда мы встретимся Страница 13

И тут из помятой железной двери рядом с гаражом вышел Маркус, в этой своей армейской куртке, и двинулся навстречу Сэлу.

Даже с расстояния в полквартала было видно, как Сэл съежился и замедлил шаг. Я знала, что он быстро-быстро перебирает в голове пути к отступлению. Наверное, сейчас притворится, что внезапно надумал перейти на другую сторону — как будто вспомнил, что ему надо что-то купить в магазинчике Белл. Но поздно: Маркус уже почти поравнялся с ним.

Я могла бы окликнуть Сэла. Запросто могла бы. Для него это был бы повод развернуться и пойти прочь от Маркуса. А Маркус — возможно, Маркус остановился бы и перекинулся бы со мной парой слов, и Сэл бы увидел, что все в порядке, и перестал бы его бояться еще тогда. Я много думала об этом, потому что теперь-то я понимаю, что после этого все пошло бы совсем по-другому.

Но я не окликнула Сэла. Я просто шла и смотрела, что будет дальше. А дальше было вот что. Сэл присел на корточки и сделал вид, будто зашнуровывает ботинок. Это означало «видишь, я не могу ни драться, ни бежать, я молю тебя о пощаде». К тому же, если бы Маркус его все же ударил, эта поза позволяла защитить важные части тела. Я продолжала идти, Сэл сидел скрючившись на тротуаре, и Маркус прошел мимо, даже не заметив его. А потом он точно так же прошел мимо меня.

Роза под дверью

— Ты представляешь? — сказала Аннемари, когда я позвонила ей в тот вечер — убедиться, что с ней все в порядке. — Кто-то оставил розу на коврике у нас перед дверью.

— Тебе?

— Не знаю… может быть.

Ну конечно ей. Кому же еще?

— А еще что-нибудь там было? Записка, например?

— He-а. Только роза, и все. — От волнения голос у нее был необычайно тонкий. — Странно, да? Что, если…

— Слушай, можно тебя спросить? Тебе правда нельзя есть хлеб?

Аннемари молчала.

— Это не очень важно, просто Джулия сказала…

— Нет, — перебила Аннемари. — Вообще-то это важно. Я должна была сразу тебе сказать. У меня эпилепсия..

— А-а.

— …и мне правда нельзя хлеб, и нельзя ничего такого, в чем есть крахмал. Мой папа где-то вычитал эту диету. Она кажется бредовой, но действует, и я хорошо себя чувствую. Никто даже не знает, что я больна, потому что у меня уже много лет не было приступов.

— А сегодня? Это был приступ?

— Ага. Потому что я не соблюдала диету. Знаешь, как здорово было работать с вами у Джимми. Ешь все что хочешь, и никто на тебя не косится и не читает моралей.

Так уж и никто, подумала я. А Джулия?

— Но ты и сейчас можешь работать у Джимми, — сказала я. — Просто не ешь всю эту вредную дрянь, и все.

Она рассмеялась.

— Конечно. Честно говоря, папа каждый день давал мне с собой обед. А я его по пути в школу выбрасывала в мусор. Папа в бешенстве.

Представить папу Аннемари в бешенстве было трудно.

— В общем, мама приходит с работы, а перед дверью лежит эта роза. Красивая невероятно. Просто идеальная роза. Странно, да?

Она еще несколько минут рассуждала про эту розу — откуда она взялась, кто ее мог оставить да почему, — а я молчала. Я знала, чего она хочет: чтобы я сказала, что это, наверное, Колин принес розу. Но я никак не могла заставить себя это выговорить.

Третья записка

На следующее утро было холодно. Начинался первый по-настоящему холодный декабрьский день.

— Надень куртку с капюшоном! — донесся хриплый голос мамы из спальни. Она по утрам всегда хрипит, пока не выпьет кофе. — Посмотри, она должна быть в шкафу в прихожей.

Очень любезно с ее стороны — валяться в кровати, слушать радио и сообщать мне прогноз погоды. Поневоле вспомнишь, как в моей книжке мама Мег по утрам поджаривала французские тосты. А ведь у нее тоже не было мужа: папу-то держали в заточении на дальней планете, в глубине Вселенной.

Я разыскала куртку, всю в разводах от прошлогоднего грязного снега. Она оказалась слегка тесновата, но носить можно.

— Где мои перчатки? — крикнула я.

— Не представляю. Извини.

— А денег мне дашь?

— Возьми у меня в пальто.

Я порылась в карманах ее пальто и нашарила в одном пятидолларовую бумажку и три долларовых, а в другом — полосатый шарф, свернутый в кольцо. Я взяла три бумажки по доллару и шарф.

— Пока!

Человек, который смеется, еще спал, положив голову под почтовый ящик. Он где-то раздобыл лист картона и спал теперь на нем. И все равно ему наверняка было холодно. Иногда по утрам я видела, как пацаны барабанят по почтовому ящику и орут: «Эй, футболист, подъем!» Я очень надеялась, что сегодня ничего такого не будет.

Я рысью припустила к школе, глядя на облачка пара, вылетавшие изо рта. Солнце уже взошло, но еще ни капельки не грело. Я сунула руки в карманы и нащупала комок старых бумажных носовых платков — фу-у! И три долларовых бумажки. И что-то еще. Клочок бумаги, сложенный пополам. Я вынула его из кармана.

Я сразу узнала твой бисерный почерк, эти пляшущие буковки и странные петельки на твоих «р».

Тебе потребуются доказательства.

Сегодня в три: ранец Колина.

Рождество: удачного времора.

27 апреля: студия ТВ-15.

P.S. Смысл у зевоты, конечно же, есть. Зевок проветривает мозг: воздух поднимается по носовому проходу и прогоняет сонливость.

Записка была на той же жесткой высохшей бумаге, что и две первые.

Сегодня в три: ранец Колина. Я ума не могла приложить, что это значит и откуда ты знаешь Колина.

Рождество: удачного времора. Это явно связано с моей книгой. Времор — это путешествие в пространстве, времени или в том и другом вместе. Это тот самый путь, каким Мег попала на планету Камазоц, где томился в плену ее папа. Но при чем тут Рождество?

«27 апреля: студия ТВ-15». 27 апреля — это день рожденья Ричарда. Но, конечно же, тогда, в декабре, я еще и слыхом не слыхала про студию ТВ-15. Ведь мама получила открытку с приглашением на съемки «Пирамиды» всего пару недель назад.

Наверное, больше всего меня напугал постскриптум. Я сразу вспомнила день, когда ударили Сэла. День, когда я несла из школы плакат про тайны науки.

Я читала и перечитывала записку, пока у меня не закоченели пальцы и не пришлось снова спрятать руки в карманы. Я ничего не понимала. Точнее, понимала только одно: ты за мной следить. И я не имела ни малейшего представления, кто ты такой. И чего ты хочешь.

Я была уже в двух шагах от гаража, когда из железной двери показался Маркус.

На этот раз, кроме армейской куртки, на нем были перчатки и шапка, закрывающая уши.

Я думала, что он, как обычно, сделает вид, что не заметил меня, но он помахал мне рукой и пошел со мной рядом.

То, в чем нет никакого смысла

До Бродвея мы с Маркусом шли молча. Я думала.

— У меня вопрос, — сказала я наконец.

— Давай.

— Допустим, я строю машину времени. — Я ждала, что он рассмеется, но он сосредоточенно кивнул. — И допустим, я хочу отправиться в прошлое, точнее в прошлую среду. Допустим, я хочу сходить в кино, пока другая я сидит в классе.

— Допустим.

Я выдохнула белое облачко пара.

— Но я же не могу попасть в прошлую среду, пока я в нее не отправлюсь, так? В смысле, я же не узнаю, попала ли я туда, пока я туда не попала, так?

— Так. Сама ты не узнаешь, попадешь ли туда, пока ты туда не отправишься. Если, конечно, ты не встретила саму себя на улице. Или, например, можно спросить билетера. — Он говорил совершенно серьезно.

— Что?

— В кинотеатре. Ты же в кино собралась? Можно спросить билетера, была ли ты там. И тогда мы узнаем, попадешь ты туда или нет.

— Но я же еще не отправилась! Я даже еще не построила машину времени!

— Ну и что? Неважно, когда ты отправишься.

Важно, попадешь ты туда или нет. Стоп, нет, беру свои слова обратно. Важно, когда ты отправишься. Потому что если ты отправишься только через пятьдесят лет, то, даже если ты там побывала, билетер тебя все равно не узнает.

— Почему? Не понимаю.

— Ну смотри. Допустим, ты доделаешь свою машину времени через пятьдесят лет. Тебе тогда будет…

— Шестьдесят два, — подсказала я. Мы стояли напротив школы и ждали, пока сигнал светофора сменится на зеленый. В школу со всех сторон стекались дети, обмотанные шарфами, в шапках, натянутых на уши.

— Хорошо. Тебе шестьдесят два года, ты кряхтя забираешься в свою машину и отправляешься в прошлое — в среду какого-то там декабря 1978 года. И идешь в кино. Кого, спрашивается, увидит билетер? Шестидесятидвухлетнюю бабусю, правильно?

— Правильно, — подтвердила я. До сих пор все звучало логично.

— Поэтому, если мы сегодня пойдем в кинотеатр и спросим билетера, видел ли он тебя там в прошлую среду, он ответит «нет». Потому что его здравый смысл говорит ему, что ты — это не та бабуся шестидесяти двух лет, а та бабуся — это не ты. Поняла?