Валерий Алексеев - Паровоз из Гонконга Страница 13

Взяв Настасью за руки, мужчины подошли к Игорю, тот все еще нажимал ладонью на кнопку.

— Ну, вот они тут скопились, в затылок мне дышат, — сказал он, приблизив губы к решеточке микрофона, едва видневшегося в стене. — Как хотите, Григорий Николаевич, айм аут, нет больше сил.

— Ладно, пусть поднимаются, — прохрипел из стены русский голос, и хромированный запор на стеклянной двери, щелкнув, разомкнулся.

В подъезде пахло кошками и мандаринами. Громадный цельнометаллический лифт с бегающими под потолком разноцветными огоньками помчал их наверх.

— Ну и машина, — сказал Иван Петрович. — Наверно, здесь во всех домах такие?

— Как же, как же, — с ухмылкой ответил Горощук. — Единственный приличный лифт во всем городе. Я уже полгода на тринадцатый этаж пешком хожу. А когда воду вырубают — вообще полный кайф. С ведрами на колонку сбегаешь — и в гору до коморы.

Лифт остановился так резко, что перехватило дух. Двойные двери, чавкнув, расползлись, на этаже зажегся свет. Было здесь всего две двери: тяжелая, темная, с бронзовой вертушкой звонка и поодаль другая, беленая, видимо, для прислуги.

— Наш барон тут весь этаж занимает, — понизив голос, сказал Горощук. — Уплотняйте его.

Иван Петрович вопросительно посмотрел на Игоря, но так и осталось неясным, шутит он или говорит серьезно.

Темная парадная дверь распахнулась, на пороге в обтрепанных джинсах, резиновых пляжных шлепанцах и пестрой рубахе нараспашку стоял хозяин.

Ну, детей-то можно было и внизу оставить, — недовольно проговорил он. — Прямо как погорельцы тамбовские.

Пропустил всех внутрь, заложил дверь на стальную щеколду.

— Приветствую вас, — буркнул он без особой любезности и протянул Ивану Петровичу руку.

— Гриша, пусть разуются! — прозвучал откуда-то издалека женский голос.

— Правильно, снимайте бахилы, — сказал Звягин, — ни к чему на бациллы.

Конфузясь, Андрей присел на корточки, снял с сестренки сандали и стал разуваться сам. Носки у него были целые, однако ноги в тяжелых отечественных полуботинках успели-таки пропотеть.

Прихожая была громадная, двусветная, за одним широким во всю стену окном, наполовину задернутым тяжелой шторой, празднично синел океан, за другим открывалась панорама пестро, по-театральному раскрашенному многоэтажья. Мягкая обитая черной кожей мебель, низенькие серванты под черное дерево, полупустой стеллаж с несколькими книгами и деревянными резными фигурками… главной роскошью здесь был прохладный сквознячок.

— Располагайтесь, — пригласил Звягин.

У него было широкое лицо с ровными бровями, курносый нос, червячно красные губы.

— Садитесь же, — с некоторым раздражением повторил он, видя, щербатовцы переминаются и смотрят по сторонам.

— Извините, — пробормотал Иван Петрович, наклонив к плечу голову и кромки ушей у него покраснели. — Извините, где тут у вас можно сходить по-маленькому?

Любой взрослый мужчина в подобной ситуации постарался бы обратить дело в забавную шутку, но Иван Петрович этого не умел и Андрей был убежден, что так и должно быть, что это — солидно и что балагурят и развлекают окружающих только никчемные люди.

— Пускай идут в черный туалет! — вновь прокричала невидимая женщина, и Андрей вздрогнул и обернулся: впечатление было такое, что женщина пряталась где-то за дверью.

— Ну, давайте, раз приспичило, — с напускным добродушием произнес Звягин. — Вот в ту дверь, по коридору до конца и направо.

И, взглянув на Андрея, прибавил:

— И чего таких больших за границу возить? Только портить.

Андрей взял Настю за руку и повел через просторный холл. При этом он как бы видел себя со спины: нескладный, ушастый, в промокшей от пота розовой рубахе с нелепо закатанными рукавами (один задрался выше локтя, другой разболтался до самой манжеты)… счастливы люди, которые никогда не видят себя чужими глазами, они, должно быть, и в зеркало на себя смотрят как-то не так.

Стены умывальной и примыкающей к ней небольшой ванной были отделаны синим кафелем невероятной красоты, раковины и прочие рабочие емкости были вроде как бы из голубого мрамора.

— Батя, — шепотом сказала Настя, — а скоро мы домой вернемся в Щербатов?

Здрасте, — отозвался Андрей, — мы же только что приехали. Разве тебе не нравится?

Нравится, — проговорила Настасья, озабоченно пристраиваясь сикать: брата она еще не стеснялась. — Только нам здесь никто не рад.

— Ну, конечно, — сказал Андрей, про себя удивившись мудрости замечания, — все скакать должны от восторга: мокрохвостая Настя сюда приехала. Радуйся сама, если умеешь.

— Я радуюсь, — отвечала Настя, облегченно журча.

Когда они вернулись в холл, хозяин по-начальственному и в то же время добродушно отчитывал отца:

- Не надо качать права, уважаемый, не надо качать права. Кто с этого начинает — тот не досиживает до конца контрактного срока. А у нас с тобой задача какая? Уехать в нужный день и час, ни минутой раньше и ни минутой позже. Как говорит советник, хорошо приехать — это еще полдела. Хорошо уехать — вот наша цель.

— Я только хотел… — привстав, проговорил отец, он был похож сейчас на оправдывающегося школьника, который что ни скажет — все едино соврет.

— Подожди! — Звягин выставил вперед ладонь. — Подожди, не перебивай, я еще не все сказал. Ты выразил неудовольствие, что тебя не так встретили, это — сигнал, и я не могу оставить его без ответа. Так вот, Иван… Иван Петрович: высоких слов я говорить не люблю, устали мы от высоких слов, да и возраст у нас не тот, чтобы красно баять себе на потеху. И скажу я тебе напрямик: твоя зарплата здесь будет хорошая, за один месяц ты отложишь в своем горбу столько, сколько в Союзе не сэкономишь за целый год. При таком окладе, прости меня, дурмана ядовитого можно и потерпеть. Ну, а временно, пока не прояснится с гостиницей, я тебя, не сомневайся, пристрою. Вопрос только — куда.

— Гриша, к Аникановым их, в «Диди»! — выкрикнула невидимая женщина. Самое место.

Звягин покосился на стену, задумчиво потрогал себя под мышками, понюхал пальцы и вздохнул.

— А чего? — поддакнул Игорь. — Правильно Галина Сергеевна указует. Уплотнить Аникашу — и дело с концом.

— Ишь ты, с концом, — передразнил его Звягин. — Что за народ! Пока он был старшим — ты песни ему на гитаре играл. А знаешь ли ты, что говорил поэт? «Кумир поверженный — все бог». Гуманитарного начала в тебе не хватает, хоть ты и поэт.

И, удовлетворившись сказанным, Григорий Николаевич пододвинул к себе старомодный телефонный аппарат с большой трубкой, как будто смонтированной из патефонных деталей.

— Алло! — Звягин произносил не «алё», а «аллоу», это получалось у него внушительно. — Алло! Матвеев? Владимир Андреич! У меня к тебе небольшой сюрприз. А ты еще приятных сюрпризов ждешь? В твои-то годы? Ну-ну. Шутки в сторону, слушай и принимай как руководство действию. Сегодняшним самолетом прибыла семья Тюриных, четверо человек. Замена Сивцова, совершенно верно. Двое детей? С чего ты взял, что двое детей? Один прилетел с тремя женами. А чего тогда задаешь лишние вопросы? Представь себе, из города Щербатова…

Сидя в глубоком кресле и держа на коленях сестренку, Андрей замер: вот, вот, сейчас… сейчас будет сказано… Поплавок косо ушел в мутно-зеленую глубь, и, как это бывает во сне после долгой рыбалки когда только закроешь глаза — начинается клев, сам Андрей тоже ушел вместе с ним под воду с широко раскрытыми глазами, все померкло и похолодело вокруг… Вот, вот, сейчас!

Подсечка оказалась резкой и такой болезненной, что у Андрея дернулась верхняя губа… Мельком взглянув на Ивана Петровича, Звягинцев усмехнулся и сказал:

— А черт их… Сумел как-то. И парня взрослого с собой протащил что тебе дипломаты. Тех ленинградцев, понятно, в кювет. Ну, ясно. Да ясно же. Речь не об этом.

Под затылком у Андрея гулко бабахнуло — так, что зазвенело в ушах, и после короткой паузы вспыхнули, каждая по отдельности, огненные грозди фейерверка: в глазах, в губах, в носу, и горячий красный свет стал медленно, бахромою опускаться на плечи, оплывать к сам сердцу… Как хорошо, что Настасья сидела у него на коленях! Андрей уткнулся в ее жиденькие волосики своим разрумянившимся лицом но уши ведь не спрячешь! Уши полыхали, развесистые и сочные, как пионы. Да, теперь все понятно. Именно поэтому их так странно встречают, именно поэтому Звягин разговаривает с отцом так пренебрежительно и недружелюбно: явились блатнички, сбросили в кювет тех ленинградцев и качают права.

Но самое скверное было то, что Горощук, приспустив очки, очень заинтересованно глядел на его уши. Глаза у Горощука были воловьи с крупными, как вареные яйца, белками, правый косо придавлен набрякшим веком… Ну, теперь все. Этот своего не упустит. Будет глумиться, будет разоблачать. Ростислав по сравнению с этим — ангел небесный… Как теперь жить? Как теперь жить?