Майкл Морпурго - Каспар, принц котов Страница 13

Океан вокруг нас был теперь безмолвным и пустынным. Не было больше криков о помощи, никто больше не просил передать весточку матери, никто не взывал к Богу. Мы искали, беспрестанно искали на горизонте огни парохода, которые могли бы подать нам надежду на спасение. Нашу лодку уже отнесло от всех остальных лодок и от обломков, усеявших океан. Мы были совершенно одни и совершенно беспомощны. Время от времени кто-то из нас — а нас, я думаю, было человек тридцать — принимался читать молитву, но по большей части мы молчали.

По мере того как проходила ночь, все больший страх нам внушал сам океан. Когда судно тонуло, океан оставался совершенно спокойным, каким он был с тех самых пор, как мы вышли из Саутгемптона. Но теперь мы все чувствовали, как волнение нарастает, и понимали, что, если волны усилятся, наше хрупкое суденышко неизбежно пойдет ко дну. Другой опасностью был сон. Один из пассажиров постарше, уснув, соскользнул в воду. Он пошел ко дну, даже не пытаясь бороться. Я видел, как он исчезает под водой, и понимал, что скоро отправлюсь тем же путем. Я больше не страшился смерти и только хотел, чтобы все поскорее кончилось. Часто мною овладевало неодолимое желание уступить сну, но всякий раз мистер Стэнтон тряс меня, возвращая к действительности.

Как раз мистер Стэнтон первым и увидел огни «Карпатии». Осипшим голосом он закричал нам об этом. Некоторые сначала не поверили ему, потому что за вздымающимися и опадающими волнами огни то появлялись, то пропадали. Но скоро все сомнения исчезли. Великая радость охватила каждого из нас, давая новые силы и новую решимость. Не то чтобы раздались радостные крики, но теперь, глядя друг на друга, мы были в силах улыбнуться. Мы знали, что у нас появился шанс на спасение. Огни надежды, огни жизни, какими они стали для нас, разогнали мрак нашего отчаяния и муку холода. Мистер Стэнтон обнял меня за плечи. Я знал, что в эту минуту он надеялся на то же, на что надеялся и я: что его жена, его дочь и Каспар там, на «Карпатии», живые и невредимые.

Тогда мы этого еще не знали, но мы оказались последними выжившими пассажирами, которых подобрала «Карпатия». Я поднимался по веревочной лестнице впереди мистера Стэнтона. Ноги были так слабы, что я засомневался, сумею ли взобраться на борт. Я видел свои руки, цепляющиеся за перекладины, но не чувствовал их. По лестнице меня подняла не сила, а желание жить. Потом меня, мистера Стэнтона и всех остальных, снятых с лодки, отвели вниз, в тепло, дали нам сухую одежду и закутали в одеяла. Мы сидели и пили горячий сладкий чай. С тех пор это мой любимый напиток.

На борту царил хаос. Никто в этом не был виноват. Команда «Карпатии» делала все, что могла. Они были по горло завалены работой и всеми силами старались справиться с нею. Кого бы мы ни спрашивали — ни у кого ни о ком не было никаких определенных сведений. Списки спасенных составляются, говорили нам.

Мистер Стэнтон раз за разом расспрашивал матросов о своей семье, но ни один не мог узнать их по описанию. Каждый, кто был на борту, искал кого-то. Многие, уже узнав худшее, сидели молча, погруженные в скорбь. Радостные встречи были редки. Со страхом и надеждой мы разыскивали Лизибет, миссис Стэнтон и Каспара. Мы обыскали весь пароход от носа до кормы. Их нигде не было. На палубе лежали тела, завернутые в одеяла. Я наткнулся на девочку примерно возраста Лизибет и поначалу подумал, что это она, но ошибся.

Мы искали повсюду, везде задавая один и тот же вопрос. Оставалась последняя слабая надежда, что они все еще в море, в своей шлюпке. Мы подошли к лееру. Вокруг было множество шлюпок, но все они уже были пусты. Мы оглядывали море, всматривались в горизонт. Ничего. И тут, в минуту безнадежного отчаяния, мы услышали за спиной мяуканье. Мы обернулись. Они были там, все трое, закутанные в одеяла, наружу торчали только их лица. Это была странная и незабываемая встреча. Несколько долгих минут мы простояли на палубе, обнявшись. Именно в эти минуты я впервые по-настоящему почувствовал, что стал для них своим, сделался членом семьи.

Набившись в тесную каюту внизу вместе с другими спасенными, мы спали, рассказывали друг другу, что с нами приключилось, и снова спали. Лизибет и ее мать поведали нам, что своим спасением они обязаны маленькому японцу, совсем не говорившему по-английски, и одной отважной даме-француженке, которая, по счастью, говорила и по-японски, и по-английски и потому могла переводить. Через нее японец объяснил всем, что они должны делать как он: грести. Если они будут грести, им будет тепло, сказал он, а сохранив тепло, они спасут свою жизнь. Так они и сделали и гребли по очереди всю ночь. Даже Лизибет гребла, сидя на коленях у француженки. Только благодаря помощи этого замечательного человека, сказала миссис Стэнтон, никто в их шлюпке не умер от холода. Его пример и его бодрость помогли им сохранить мужество в эту самую холодную и самую долгую ночь в их жизни, а когда они добрались до «Карпатии», он последним покинул шлюпку.

Слушая ее рассказ, я сразу понял, что это был Малыш Митч. Я тут же отправился разыскивать его и вскоре нашел: в одиночестве он стоял у борта и смотрел на пустой океан. Мы встретились как старые друзья — да так оно и было после всего, что пришлось пережить. Я стоял на палубе с Малышом Митчем и несколькими днями позже, когда «Карпатия» медленно входила в гавань Нью-Йорка. Тогда-то мы и увидели своими глазами статую Свободы. Он обернулся ко мне, улыбаясь во все лицо, и произнес только одно слово: «Америка!»

Новая жизнь

Вот так мы с Каспаром приехали в Америку: безбилетные пассажиры, спасенные с «Титаника». Когда «Карпатия» отшвартовалась в Нью-Йорке, мы сошли по трапу вместе — Стэнтоны, Каспар и я. У мистера Стэнтона была, как он это назвал, «дискуссия» с иммиграционными властями, вследствие которой мне было разрешено отправиться вместе с ними в их дом в Гринвич-Виллидж. С самого начала ко мне относились как к члену семьи. Мне сказали, что я никогда больше не должен называть их «мистер» и «миссис» Стэнтон, тем более — «сэр» или «мадам». Теперь они для меня Роберт и Энн. Поначалу мне было очень трудно называть их так — старые привычки сразу не забываются, — но шли недели, и становилось все легче.

А потом заболела Лизибет, тяжело заболела. Ужасный холод той ночи в океане добрался до ее легких, и у нее началась пневмония. Вначале часто приходил доктор, молчаливый человек, которому нечем было успокоить нашу тревогу. Каспар находился рядом с Лизибет во время болезни, почти не покидая ее кровати. Мы все, остальные, по очереди дежурили около нее. И вот как-то утром я вошел, а она сидит в постели, держа на коленях Каспара, и улыбается мне. Она стала прежней — веселой и жизнерадостной. Но еще некоторое время ей велели оставаться в комнате, отдыхать и набираться сил, что было ей не по душе, совсем не по душе.

Лизибет утверждала, что именно Каспар принес нам всем удачу. Она говорила, что благодаря Каспару они пережили ту ночь в шлюпке и благодаря Каспару она оправилась от пневмонии.

На этот счет мы с ней сильно поспорили. Как я ни любил Каспара, я всегда был против всяких суеверий. Точно так же можно было бы сказать, ответил я ей, что именно Каспар принес нам несчастье, самое страшное несчастье; быть может, именно оттого, что Каспар был на борту, «Титаник» и затонул.

— Чепуха, — ответила Лизибет. — «Титаник» потопил не Каспар, а айсберг!

Тут я понял (хотя мог бы и раньше догадаться!), что мне никогда не переспорить Лизибет, что так или иначе за ней всегда останется последнее слово.

Пока Лизибет выздоравливала, когда ей еще нельзя было выходить из дому, я гораздо ближе узнал Роберта и Энн. В первое время мне было очень неловко с ними наедине, и они, я думаю, это замечали. Они, как могли, старались меня радовать, показывали мне Нью-Йорк. Мы поднялись на Эмпайр-стейт-билдинг, посетили статую Свободы и зоопарк, чему Лизибет очень завидовала, а раз мы поехали собирать панцири мечехвостов на пляже Лонг-Айленда. А самое главное — мы с Энн ездили верхом в Центральном парке. Она брала меня с собой почти каждый день. Я никогда прежде не сидел на лошади, и научиться этому оказалось совсем не легко, но Энн все время подбадривала меня. «Ты так хорошо ездишь верхом, Джонни, — сказала она как-то, — словно родился в седле. Я очень горжусь тобой». По правде сказать, мне было все равно, чем заниматься, лишь бы быть с ними. Я впервые почувствовал себя чьим-то сыном. Я до того и представить себе не мог, как это замечательно — иметь собственных отца и мать. Никогда еще мне не было так хорошо.

По вечерам я поднимался в комнату Лизибет, играл с Каспаром, если он не спал, а если спал — учился играть в шахматы с Лизибет, хотя мне никогда не удавалось выиграть у нее ни одной партии. Каспару, как и мне, была предоставлена в доме полная свобода, и очень скоро он захватил рояль в гостиной в свою единоличную собственность. Все в доме — и гувернантка Лизибет, и слуги — просто обожали Каспара. Как и я, он был совершенно счастлив. Только одна туча нависала надо мной — мысль о том, что рано или поздно эти золотые дни подойдут к концу и мне придется покинуть их дом. Как боялся я этого дня!