Вера Новицкая - Басурманка Страница 13

– Сахар!.. Это зачем? – недоумевая спросила Женя.

– Это для солдатиков. Для наших. Все мы со Степкой собрали. Я теперь чай без сахару пью и молоко тоже, а сахар сюда.

– А Степка где берет?

– Я для него каждый день утром и вечером по два куска у Анфисы из-под подушки таскаю. Прежде он ел его, а теперь не смеет, все на раненых отдает. Вишь, сколько собрали. Правда, много?

– Славный ты мой Борька, вот молодчина! – Женя горячо поцеловала мальчугана в лоб. – Что выдумали! И ведь никто не советовал, сами догадались, – одобрила девочка. – И Степка, говоришь, честно отдает, сам не ест?

– Все до крошечки, – с гордостью подтвердил мальчуган, счастливый похвалой Жени, мнение которой очень ценил.

– С сегодняшнего вечера можете мой сахар тоже брать, – заявила она.

– Как? Правда? – зарделся от радости мальчуган. – Ведь ты всегда такой сладкий чай пьешь, меньше четырех кусков не кладешь! – усомнился Боря. – «Миска» бранится, а тебе все не сладко.

– Ну, это уж не твое дело. Коли вы, малыши, отказать себе сумели, так мне и сам Бог велел попоститься. А что я много кусков кладу – ваше счастье, вам больше достанется, все целиком и заберете.

– Молодчина Женя! Вот хорошо! – захлебнулся от восторга мальчик. – Теперь мы сто пудов соберем и пошлем царю для солдатиков.

– Столько не соберете, где там! Это больше чем сто таких полных домов.

– Соберем, вот увидишь, соберем и не сто, а тысячу пудов, – расхвастался Боря. – Целый воз отправим, вот царь обрадуется!

Нечего говорить, что о Женином пожертвовании сейчас же был поставлен в известность Степа.

После первых выражений радости последовало продолжительное совещание, на котором единогласно обоими мальчиками было решено, что ограничиться одним сахаром недостаточно, необходимо послать «всего».

– Тоже ведь, не поемши хорошенько, на пустой-то живот не больно насахаришься, – глубокомысленно заявил Степка.

Постановили откладывать хлеб, мясо, булки, пироги, пирожные и тому подобное.

– Ну, а трубочки с кремом и маринованные вишни тоже посылать будем? – робко и нерешительно осведомился Борис.

Его обычная щедрость запнулась об эти излюбленнейшие вещи, из которых вдобавок маринаду на долю детей отпускалась очень маленькая порция, так как и мисс, и мама́ находили, что уксус вреден.

– Известно, будем! С чего ж бы вдруг да не послать? – вопросом на вопрос ответил Степка.

– Да, видишь ли, трубочки нежные очень, могут раздавиться в дороге, – неуверенно кривит душой Борис.

– Скажет тоже, «раздавиться могут»! Велика беда! Пущай себе на здоровье давятся: все одно, они мягкие, а скус тот самый, хошь давленые, хошь нет, – безжалостно опровергает Степа.

– Не, а вишни? – как за спасительную соломинку, цепляется за последнюю надежду его собеседник. – Они ведь кислые. Может, их солдаты не любят?

– Не любят! – передразнивает неумолимый Степа. – А с чего ж им не любить-то их? Аль ты думаешь, коли солдат, так и языка у него нет? Сеньку-казачка, поди, помнишь? Что потом в солдаты сдали? Вот вишни-то эти самые любит! Пропадом за ними пропадал. Как со стола собирает, рот полный набьет, да в карман горсть целую, бывало, запихнет. А он теперича тоже солдат, так, думаешь, вишен-то больше и не любит? Да нешто он один, мало ли их там таких!

Безжалостно отнята последняя зацепочка. Борис, подавив вздох, соглашается с убедительным доводом товарища.

Начиная со следующего дня, мальчик поражает всех своим аппетитом. Громадные порции по два, иногда по три раза возобновляемые на его тарелке, исчезают бесследно. Сперва это приводит мать и гувернантку в восхищение, затем в некоторое беспокойство. Но так как дни проходят за днями, не принося ущерба здоровью ребенка, к его прожорливости начинают привыкать, и она уже никого не тревожит.

Последнее время особой любовью и заботой среди игрушек пользуется не один деревянный дом с разборной крышей, но и стоящие в детской большие сани с красной бархатной полостью. Правда, с ними не играют, однако, несколько раз в день около них происходит какая-то возня: полость то отстегивают, то застегивают, то смахивают с нее неизвестно откуда появившиеся крошки и какие-то кусочки; наконец, сани задвигают в самый темный и недоступный угол детской – между стеной и кроватью.

После пяти-шести дней их пребывания там на лице няни Василисы обнаруживаются явные признаки неудовольствия.

– Чтой-то будто дух здесь тяжелый какой? Кислей[12] будто отдает? – недоумевает она, усиленно работая ноздрями. – Ужо я сама все углы перетру, не иначе как негодница Аришка грязь там развела. Ей, ветрогонке, что за горюшко, коли дитю под самый нос смрад идет. Уж задам я ей, давно до нее добираюсь! – ворчит старуха.

А «дите» в это время, красное, как пион, низко наклонив голову, усиленно натягивало и без того уже плотно надетый няней чулок и думало: «Всё вишни! Не надо было Степку слушать, от них и кислятина».

С чулками наконец покончено, теперь няня собирается надевать на Борю костюм.

– Чтой-то, батюшка, штанишки твои какие замурзанные? Вчера только во все чистенькое тебя обрядила, курточка еще ничего, а панталонишки-то как отделал! И чего это ты в карманы понаклал? Аж наскрозь просуслил…

Василиса засунула руку в карман штанишек.

– У-у-у-у, озорник! Будто маленький! Пятна-то, пятна какие! И засалено, и послиплось все вместе. Уж я не впервой примечаю. Гляди, мамаше пожалуюсь, будешь без сладкого, – пригрозила старуха.

– Нянечка, не сердись, я нечаянно, право. Упало с тарелки и насквозь, совсем насквозь… Суп и… и компот! – на ходу изобретает Боря. – Прямо на карман! Я, право, нечаянно…

– То-то нечаянно! А ты смотри! Вишь, глазищи-то какие – по ложке, а не видят ни плошки, – уже добродушно заканчивает старушка.

В этот же день и санки, и дом благоразумно исчезли из детской, причем до того момента, когда Василиса собралась провести ревизию всех углов. Оба таинственных предмета были помещены в самом конце коридора – в стоявшей без употребления пустой кладовке.

По странному стечению обстоятельств, почти с того самого дня, в свободные от сидения на цепи часы, беломордый громадный Барбос и худощавая, обремененная многочисленным семейством, шоколадного цвета собака Диана сделались постоянными посетителями коридора. Его притягательная сила была сильней летевших в адрес собак окриков, угроз, иногда пинков. Кто бы ни проходил мимо заветной дверцы, всякий мог быть уверен, что повстречается с приниженной фигурой Дианки и заискивающим, виновато поджавшим уши и хвост Барбосом.

Было воскресенье. На паперти деревянной церкви стояло все семейство Трояновых, по обыкновению, не пропускавшее ни одной праздничной службы.

Белые платья Жени и Китти выделялись среди пест рой толпы баб и ребятишек, со всех сторон обступивших их.

– Так я, maman, отправлюсь, – обратилась Китти к матери, уже в десятый раз втолковывавшей что-то пожилой женщине в зеленом сарафане, никак не могшей взять в толк слов барыни.

– Да, да, конечно, поезжай сейчас, а то Марья Львовна будет ждать. Очень, очень кланяйся ей от меня, крепко поцелуй и скажи, что я на днях непременно буду сама. Так ты прямо тут же и садись, а мы домой пешком дойдем: два шага ведь, по крайней мере, с большим аппетитом позавтракаем. Только, дружочек, поздно не засиживайся, пожалуйста, засветло домой.

Китти, расцеловавшись со всеми, села в коляску, на козлах возвышалась осанистая фигура кучера Арсения, а рядом сухопарый, но стройный выездной лакей Игнат. Под конвоем этих двух верных, поседевших на барской службе стражей мать всегда спокойно отпускала Китти. Даже мисс Тоопс, согласно принятому этикету всюду сопровождавшая девушек, при поездках Китти к Муратовым, как к близким, от сопутствия ей освобождалась.

Девушка очень ценила это. Не то чтобы бесцветная, добродушная англичанка чем-либо стесняла Китти, но ей до́роги были эти минуты одиночества, предшествовавшие приезду в Муратовку, и время обратного пути оттуда, когда среди природы так легко и свободно переживалось и передумывалось все, испытанное за день.

Так было и сейчас. Что за дивный яркий день, один из тех нарядных, сверкающих, какими только август и дарит нас!

Тихо в зеленом смеющемся лесу, но тихо не мертвой тишиной: чувствуется, что жизнь притаилась в каждом уголке этого зеленого царства. Золотым потоком залиты кудрявые вершины; купаются и нежатся они в искрящемся солнечном океане, уже не жгучем, но еще горячем и ласковом.

Упорно стараются пробиться огненные, золотые стрелы сквозь темные, густые, непроницаемые для них ветви раскидистых елей, сквозь густолиственную мантию суровых ветеранов-дубов. Горячими змейками обвиваются они вокруг могучих ветвей, с теплой лаской приникают к сильным стволам, стараясь заронить тепло и свет в самые недра их холодного сердца.

Игривые и смеющиеся, они пронизывают трепещущие кружевные листья березок, резные затейливые узоры начинающей алеть рябины; торжествующие, словно победители, прорываются сквозь гигантские кудрявые шапки лип и рассыпаются золотыми червонцами у подполья лесных владык, принося им свой добровольный дар.