Борис Алмазов - Самый красивый конь (с иллюстрациями) Страница 13

— Продула вчера наша чемпионка! Три раза упала! Никакого места не заняла. Так и надо, воображать не будет. Её немка, которую она в прошлом году победила, теперь уделала…

— Столбов!

— Я больше не буду, Марьсанна.

«Оно конечно, так ей, в общем-то, и надо, — думал Панама. Он вспомнил Юлькину высокомерную походку, её любимую фразу „я так хочу“. — Она же никого равным себе не считает. И человек неверный. Всё только о себе заботится. Как она нас бросила в конюшне! Хорошо, что всё обошлось… Вот теперь расстроилась — дома сидит, плачет, наверное. Никто-никто к ней не пойдёт… Потому что она всех оттолкнула. Смотрит на всех, будто мы дети, а она взрослая… Вот и сидит одна!» И Панаме вдруг стало её жалко. С болезненной отчётливостью он вспомнил тот вечер, когда он решил бросить манеж. Ведь если бы не Маша… Бросил бы обязательно! Бросил бы, а потом пропал, потому что теперь Панама не представлял споем жизни без коней…

«А ведь и она так же! Если сейчас не окажется кто-нибудь рядом, она тоже спорт бросит. Бросит и всю жизнь будет несчастна. Ах, была не была! Пойду к ней! — решил Панама. — Авось не выгонят!»

Он долго стоял у двери, обитой клеёнкой, не решаясь позвонить. Наконец нажал пупырышек звонка.

— Тебе чего? — открыла дверь Юлька.

На лестнице было темно, но и здесь было заметно, как она осунулась, как опухли у неё зарёванные глаза.

— Уроки тебе принёс! — сказал Панама. И быстро протолкнулся в квартиру.

— Ко мне нельзя! А уроки мне не нужны!

— Ну, раз уж я пришёл… сказал Панама. А сам пальто снимает.

— А чего ты раздеваешься?

— Неудобно в пальто в комнату.

— Я тебя в комнату и не зову.

— А здесь темно! — Панама уже проходил в комнату.

Там был беспорядок. Вещи раскиданы, постель не прибрана.

— Ты чего, — спросил Панама, — лежишь, что ли?

— Не твоё дело. Давай уроки и сматывайся.

— А ты умеешь класть гордость в карман?

— Что?

— Для пользы дела. Вот ты меня обижаешь, а я свою гордость в карман положил, и мне совсем не обидно, потому что ты обижаешь меня напрасно. Я ведь даже не жалеть тебя пришёл, тем более что я вчера соревнования и не смотрел… И вообще, пошли в кино!

— Чего я там не видела…

— А можно в мороженицу сходить. У меня рубль есть!

— Что ты ко мне пристал, что тебе нужно?

«Ну-ко, попробуем тебя с ходу взять, как препятствие с шамбарьером», — подумал Панама. Он часто теперь ловил себя на том, что в трудных положениях начинал думать так, словно он ехал на норовистой лошади.

— А то, — сказал Панама, — что ты слюнтяйка: подумаешь, соревнования проиграла! Вон Борис Степанович чуть ногу не потерял, а ничего, улыбается… — И тут же он понял, что так у него ничего не получится. «Закидка! — сказал он про себя. — Не с той ноги начал. Нет, тут нужно как-то по другому. Ну-ко, начнём всё сначала».

— Ну и хорошо, хоть бы он совсем себе шею свернул!

— Эх, ты, а он-то тебя расхваливал! Говорит, какая она хорошая девчонка, волевая, целеустремлённая и красивая…

— Так и сказал?

— Так и сказал. И зря ты тогда убежала, мы ещё долго сидели. Борис Степаныч фотографии показывал, он во многих фильмах дублёром работал.

Юлька внимательно слушала.

— А ещё он говорил, что с тебя пример брать нужно, как ты умеешь планировать день… — несло Панаму. — Только ведь это всё неправда.

— Это почему же?

— Никакая ты не волевая, вон маленькая неприятность, и всё…

— Хорошенькая маленькая… Весь мир видел, как я падала. «Фомина! Советский Союз!» А я ляп об лёд, ляп второй раз, и в третий… Как я теперь на улицу-то выйду!

— Знаешь, а давай всей компанией пойдём. Машу позовём, Столбова. В куче-то тебя и не видно будет. А дома нельзя сидеть — нужно прогуляться…

— А ребята пойдут?

— Да они хоть куда пойдут!

— Ну ладно, — сказала Юлька, — ты посиди здесь, я переоденусь.

Панама мысленно подпрыгнул. «А всё-таки она не такая уж плохая девчонка. Но Маша лучше, Маша умнее да и, пожалуй, красивее…»

И Панама вдруг поймал себя на том, что и Маша, и Юлька, и Столбов кажутся ему теперь совсем другими, будто смотрит он на них из седла. «Что это? — подумал он. Я повзрослел?»

Глава двадцать вторая

БОЛЬШИЕ СОСТЯЗАНИЯ

— Во — видал! — Конюх протянул Игорю скребницу, всю набитую конской шерстью. — Весна, брат! Весна! Зимняя шерсть сходит.

Весна грохотала льдом в водосточных трубах, рассыпалась воробьиным чириканьем по садам и скверам и, наконец, зазеленела первой травой на газонах.

Пономарёв разрывался между школой и манежем. И в школе и в манеже заканчивался учебный год. Игорь подрос, у него начал ломаться голос. Денис Платонович уже больше не зовёт его «мальчик», а всё больше «Игорь» или «Пономарёв».

— Завтра у нас большие состязания, так вы уж, Игорь, придите пораньше, поможете мне одеться.

— Есть, — отвечает Игорь.

Помочь мастеру одеться перед соревнованием — это старая традиция, такой чести удостаиваются только самые лучшие ученики. Игорь горд и счастлив, когда на следующий день он, только что пришедший от парикмахера, стоит в тренерской, держа вешалку с одеждой Дениса Платоновича.

Старик чисто выбрит, напудрен и завит. Он долго расчёсывает усы перед зеркалом.

— Брюки, — говорит он, не оборачиваясь, и влезает в белые узкие штаны. — Сапоги… О…о…о… — начинает он кряхтеть, натягивая высокие, тонкой кожи сапоги. — Чёртов сапожник, совершил такие немыслимые голенища, это ж какие-то перчатки, а не сапоги…

Наконец и сапоги, сияющие чёрным лаком, на месте. Тренер прохаживается, постукивая высокими каблуками.

— Сюртук!

Тёмно-синий, мягкого сукна сюртук с бархатным воротником и бархатными манжетами ловко лёг на плечи. На Игоре такой же костюм, только сюртук ярко-алый.

— Ну что ж, пора! — поправляя кружевной манжет рубашки, говорит тренер.

И вот они выезжают на ярко-зелёное поле ипподрома, где пестрят полосатыми боками препятствия. Громит оркестр, шумят трибуны, и кони нервно переступают точёными ногами.

Соревнования шли своим чередом. Наверху, в главной ложе, судья следил за участниками, и на лицо у него было такое выражение, точно он съел что-то кислое.

— Это что, все так кататься будут? — спросил он скучным голосом, глядя, как очередной всадник не может послать лошадь на препятствие.

— Они ездят лучше, я не знаю, что с ними такое сегодня. Волнение сказывается… — заступилась за своих женщина-тренер.

— Вот я и говорю: катаются. Им бы по дорожкам в садике кататься…

Помощник председателя, маленький старичок во фраке, снял пенсне и, протирая его, произнёс:

— Такое впечатление, что некоторые юноши с трудом различают, где у животного голова, а где хвост… От всего этого хочется лечь и тихо умереть. Сидят как собаки на заборе.

— Барьеры высоковаты, — вставил журналист, который тоже сидел в судейской ложе.

— Барьеры стандартные, — возразил Денис Платонович, не меняя позы.

— Плохому танцору, — злым хриплым голосом добавил начальник манежа, — всегда что-нибудь мешает… Нос, например!

— Ну, Денис Платоныч, если и твои гусары… хе-хе… так ездят, то я буду вынужден пригласить тебя в цирк… — сказал ехидный старичок, — чтобы, так сказать, компенсировать сегодняшнее представление. Хе, хе, хе…

— Что у нас там следующим номером программы? — Судья-информатор посмотрел список. — Так, Пономарёв, конь ему по жребию выпал Нерон… Ну что ж, посмотрим, какую нам этот пономарь обедню отслужит.

У Панамы тряслись руки, кисти были холодными и прыгали, как лягушки. Нерон тоже волновался, всхрапывал и копал копытом.

— Смотри ты, — сказал Бычун, — Нерон-то горячится, вроде как порядочный конь. — Миша пытался шутить, но и у него от волнения были до синяков искусаны губы.

— Вызывается шестнадцатый номер!

— Меня! — сказал Панама и почувствовал, как сердце горячим комком оборвалось в груди.

«Нет, — подумал он, — так ехать нельзя, нужно успокоиться. Нужно о чём-нибудь спокойном и хорошем подумать». Он вспомнил кинотеатр, куда они пошли все вчетвером, и как они ели мороженое в фойе, а Столбов строил такие рожи, что их чуть не выпели из зала.

И Юлька тоже смеялась. А когда они проводили её домой, она вдруг повернулась и сказала: «Ребята! Я вас очень люблю! Я бы без вас совсем пропала!»

А теперь все трое: и Маша, и Юлька, и Столбов — сидят где-то на трибунах и переживают за него.

— Давай, давай садись! — торопил Бычун. — Ну-ка, я стремя подержу. Сел. Ну, всё нормально! Картинка! Повод не затягивай, и всё будет как надо. Ну, пошёл!

Панама выехал на залитое солнцем поле. Волнами доносился шум с трибун. Хлопали праздничные флаги, пестрели свежевыкрашенные барьеры.