Борис Алмазов - Считаю до трех! Страница 13

Все стали хлопать в ладоши.

— Слово предоставляется директору нашего совхоза…

— Дорогие односельчане! — закричал директор с худым коричневым лицом и голубыми, как у деда Клавы, глазами. — Хватит нам жить по медвежьим углам! Сегодня мы сносим деревню, вернее, то, что от неё осталось, и переселяемся в наш новый, благоустроенный посёлок! Хватит нашим старикам жить в одиночестве! Хватит ребятишкам за восемь километров ездить в школу! Всё теперь будет по-новому! Дорого стали нам эти дома, — кричал директор, — но наша Родина ничего не жалеет для трудового человека. Дома, товарищи, настоящие, городские… В каждой квартире — ванна, газ!

— Да ну её, ванну, грязь размазывать, — сказали из толпы, — в ванне не попаришься…

— А для любителей строим баню — сауну. И кафе…

Он ещё долго говорил, какие в новых домах будут удобства. И приусадебные участки, и детский сад… И сарайчики, а для деда Клавы в подвале дома, где он будет жить, оборудована мастерская… И вообще, дед становится мастером народного промысла и у него будут ученики…

— А кто будет землю пахать? — сказал какой-то мужик в зелёной шляпе.

— То есть? — не понял директор.

— Да у вас всё кафе да ванны… А кто будет землю пахать? Сколь в ваших домах этажей?

— Пять.

— От земли высоко! Станут эти вот детишки заботу об ней иметь?..

Тут все загалдели, стали между собой ругаться, спорить…

— Робята! Робята! — закричал дед Клава. — Дайте я скажу! Дайте мне…

Он вышел к столу, снял шапку.

— Со слезами прощаюся я с этим местом! — закричал он и поклонился своему дому. — Здесь мы жили, здесь войну страдали, здесь помирать собирались, да вот не пришлось… Не в моих силах жить здесь одному! — крикнул он. — Нас ведь тут осталось две семьи. А деревня наша на полях как бельмо и простору тракторам не даёт! По преклонности возраста жить одни мы здесь не можем… Но деревню мне жалко! Ох как жалко…

Он вытер глаза шапкой.

— Но я прогресс понимаю… Эх! — закричал он. — Чего там — ломай!

Мелькнул красный флажок. Бульдозеры взревели, натянулись тросы, которыми были оплетены избы. Машины дёрнули.

Изба деда Клавдия застонала, заскрипела. Покосилась и поехала в сторону драночная крыша, вся позеленевшая от молодого мха.

— Стой! — вдруг закричал дед Клавдий. — Стой!

Он сунулся прямо под гусеницы бульдозера.

— Куда! — закричал водитель.

— Никак переселяться раздумал! — ахнула в толпе какая-то женщина.

— Дак уж избу-то совсем порушили.

— Ты что, с ума сошёл? — кричал бульдозерист.

Но старик его не слушал, он шустро перемахнул через натянутые тросы и, схватившись за край наличника, стал отрывать его от стены, уже низко наклонившейся над землёй.

— Ты что под машину лезешь! — ругался на деда бульдозерист.

— Ой! — охнули в толпе. — Никак наличники сымает.

— Готовы всю избу в новую квартиру перетащить! — фыркнула какая-то девчонка, старше Лёшки.

— Крохобор, — подтвердил парень, что стоял рядом с ней, и тут же получил такой звонкий подзатыльник от мужика в зелёной шляпе, что даже наклонился. — Ты чё!

— Ничё! — ответил мужик. — Помалкивай, сопля немеренная, кишка тонка стариков учить.

— Ага! Больно здоровый выискался…

— На тебя здоровья хватит!

Лёшка смотрел, как суетливо, неловко отдирает старик наличники. Сыпалась краска, скрипели и ныли гвозди.

Пожилой тракторист вылез из машины, подал старику топор, а сам, закусив папиросу, стал отдирать резное украшение ломом. Дед Клавдий махнул топором раз, другой, да всё не в лад, всё мимо.

— Эх, — вздохнули в толпе, — ведь первый в наших местах плотник, а тут будто век топора не держивал…

— Поглядел бы я, как ты своё жилище рушить будешь, — сказал мужик в зелёной шляпе.

— А я что, не деревенский? Мы в посёлок только прошлым годом переехали…

— Ты молодой…

Дед Клавдий оторвал два наличника, отнёс их в сторону. Красивые резные доски оказались такими большими, что дед их едва тащил.

Ему помогли уложить их на землю. Лёшка посмотрел, как нелепо они лежали на траве.

— Ну всё, что ли? — торопили бульдозеристы.

— Счас, счас, — суетился старик. — Это ведь память, отец мой резал перед империалистической…

— Да куда ж ты их денешь?

— На балкон! Мне балкон в квартире даден.

— Дак он не для хламу!

— Рази это хлам? — растерялся дед.

— А то нет? — засмеялись в толпе. — Гнильё одно деревянное.

Старик уронил деревянный гребень от наличника.

— Отец мой резал. Мастер он был, я к старости только так резать научился… Неужто хлам?

— Не слушайте! Не слушайте никого! — сказал вдруг Вадим и, отодвинув Лёшку, шагнул к старику. — Кого вы слушаете? — сказал Вадим. — Кого? — И он глянул на толпу так, как смотрел в городе на Лёшкиного отца, словно тут никого не было… Или как на иностранцев, когда говорил, что они ничего в искусстве не понимают.

— Эх вы! — сказал мужик в зелёной шляпе, помогая старику поднять доски на машину. — Ещё спохватитесь.

— Это искусство! Народное искусство, — сказал директор и сам стал отрывать третий наличник.

— Да ладно! — сказал дед Клава. — Чего уж теперь. Ломай!

Трактора натянули тросы, изба накренилась ещё больше, крыша поползла в сторону, и вдруг разом, как картонный домик, всё повалилось и стало раскатываться по брёвнышкам. Туча пыли взвилась над горой обломков и щепок.

Ошалелый кот выскочил неизвестно откуда и взлетел на дерево.

— Во! — закричал Катин братишка. — Лазер! Лазер! Слезай! Не бойся! — Он с другими малышами, что приехали посмотреть, как будут сносить деревню, стал сманивать кота. Лёшка тоже было пошёл с ними, но оглянулся, увидел старика Клавдия и остался.

Дед стоял на бугорке и смотрел на то место, где прежде стояла его изба.

Ветер надувал парусом его белую рубаху, подпоясанную узеньким ремешком, вздымал редкие волосы. Бабушка Настя подошла к нему и потянула за рукав, и они пошли прочь, к автобусу, который стоял на дороге.

Старик Клавдий всё оглядывался, спотыкался и оглядывался на то место, где два бульдозера сгребали в кострище трухлявые брёвна.

Глава тринадцатая

А вы чьих?

— Руки вверх! — закричал Катин братишка. Он вытащил из горы мусора какую-то латунную штуку.

— Смотри ты! — сказал мужик в шляпе. — Кран! От самовара! Ишь ты! — Он судорожно дёрнул кадыком. — Эй, пацан. Ну-ка, покажи…

— Ага, — спрятал за спину руку мальчишка.

— Покажи! — сказал Кусков.

У мужика было такое выражение лица, словно он увидел давнего знакомого.

— Вот тебе раз, — сказал он, качая на руке старинный кран от самовара. Кто самовара не видел, тот бы, наверное, и не сообразил, что эта латунная болванка с прорезью — кран. А вот на самой головке её сидел кружевной, весь прорезанный петух. — Эх! — вздохнул он. — Тут ещё свисток был, когда чай разливали, свистел.

Большая мозолистая рука мужчины заметно дрожала.

— Слушай, — сказал он Катерининому брату, — сменяемся? Я тебе вот ножик… Тут два лезвия. — Он стал шарить в карманах.

— Бизнес! — сказал Лёшка. — Меняйся!

Мальчишка вдруг посерьёзнел и сказал:

— Мне папа меняться не велит. — Он жадно глянул на ножик и вздохнул. — Так берите, я же эту штуковину не покупал, а нашёл. Значит, она не моя…

Первый раз в жизни Лёшка Кусков своими глазами видел, чтобы кто-то отказывался от обмена.

— Чей же ты будешь? — наклонился к нему мужик. — Не Хвоста ли сын?

— Какого ещё Хвоста? — надулся мальчишка. — Я Стамиков Федя.

— Которых Стамиковых? Сапожника, что ли, внук? Или тётки Пантелевны, которая на угоре жила…

— Не! — сказал Федя. — Пантелевна давно в город уехала. Я Сергея Степановича сын.

— Я и говорю — Хвоста.

Мужик пояснил:

— Мы ж вместе в школу бегали. Он коню хвост на леску отрезал, вот его Хвостом и прозвали.

Мужик сел, вытащил из кармана пачку папирос, судорожно закурил.

— Ходи сюда!

Федька подошёл.

— Маму у тебя не Любой ли звать?

— Тётей Любой! — кивнул мальчишка.

— Вон, значит, как! — сказал мужик. — Я и то гляжу, похож ты на Любу. И на Хвоста похож. Ай да Серёга…

— Дяденька, — спросил Федька, — вы-то чьих будете?

— Я дальний! — потупился мужик. — Вот вишь, как успел: всё ж застал последнюю избу в деревне. А мог приехать на день позже и места бы не нашёл. Свободное дело.

Он достал из кармана белый платок и, как величайшую ценность, завернул в него кран с петухом.

— Вот! — сказал он Лёшке. — Мыкаешься по свету… Всё счастье ловишь, а и не заметишь, как от родного дома один самоварный кран останется. Вот так-то…

Ногти на руках у него были круглые, крепкие, некоторые отбиты.

«Строитель», — решил Лёшка.