Яков Тайц - Неугасимый свет Страница 13

Папа побледнел. Его губы побелели, они стали белее лица. Я никогда его не видел таким.

— Куда? — с трудом выговорил он.

— К тёще на блины! — ответили гайдамаки и захохотали.

Потом они сказали:

— Ну, пшли! — и повели папу к выходу. Мама кинулась к ним, стала цепляться за их жупаны, за сапоги, стала просить:

— Оставьте его! Он же не большевик. Он же вам показал документ. Отпустите его! Пожалейте!.. Детей пожалейте!..

Старший обернулся к ней и добродушно сказал:

— Не плачь, мадамочка, бо то ни к чему.

Он оттолкнул её. Она упала на пол. Гайдамак перешагнул через неё, взял папу за рукав и повёл из дому.

Я увидел, что мама лежит на полу как бы в обмороке, не в силах подняться. Тогда я вскочил и побежал во въезд. Гайдамаки не спеша шли по мостовой. Папа с опущенной головой шёл рядом с ними.

Я подбежал к ним и тоже, как мама, стал просить:

— Отпустите его!.. Отпустите. Он же совсем не большевик! Папа, стой!.. Не ходи!.. Вы же видите…

Я болтал сам не знаю что. Я был как в бреду. Гайдамаки, пересмеиваясь, смотрели на меня. Потом один, с малиновым донышком папахи, сказал:

— От зверь! Любит батьку! Отпустить, что ли?

— Отпустить, отпустить!.. — подхватил я.

— Погоди, не канючь!.. Ты как, Павло?

Павло, низенький, толстый, усатый, сказал:

— Можно! Чего ж. Только давай выкуп. Ну, там часы якие-никакие, чи шо. Можно!..

Часы?! Но где их взять! И тут я вспомнил про Сёмку — который час. Вот у кого часы, да ещё с цепочкой!

Какая-то сила подтолкнула меня — я повернулся и со всех ног бросился бежать по въезду обратно во двор. Вот я вбежал во двор, кинулся к белому флигелю и толкнул дверь. Она была заперта. Я стал барабанить кулаком. Горничная открыла.

— Ты чего дубасишь? — с удивлением сказала она.

Но я, ни слова не говоря, пронёсся мимо неё в комнаты.

Там была масса комнат. Я бегал из одной в другую мимо фикусов, мимо ковров, мимо рояля. Я искал Сёмку…

Наконец я нашёл его. Он лежал в своей собственной отдельной комнате на диване, жевал кусок хлеба с повидлом и читал книгу.

Я подбежал к нему и вне себя заорал изо всех сил:

— Где часы? Живо! Давай часы немедленно!

Он оторопел и снизу вверх посмотрел на меня.

— Ты что, — начал было он, — с ума сошёл, что ли!..

Я действительно был точно сумасшедший.

— Часы! — повторил я и хватил кулаком по столу. — Давай часы сейчас же или я с тебя шкуру спущу, слышишь! Ну!

Я схватил со стола какой-то широкий нож (это, видно, был нож для разрезания книг) и замахнулся. Я сам себе был страшен в эту минуту.

Сёмка вытаращил глаза, разинул рот и вдруг дрожащей рукой показал на часы, которые лежали перед ним на столе и которые я из-за волнения не заметил.

Я подхватил их за цепочку и кинулся прочь.

— Куда ты? Вор! Жулик!.. — опомнился Сёмка. — Фроська, держи его!

Но я не слушал его. Я снова бежал по ковровым дорожкам и по всем комнатам. Вот и выход.

— Стой! — закричала горничная.

Но я с силой оттолкнул её и выбежал во двор. Со двора во въезд. Во въезде гайдамаков уже не было.

Я прибавил шагу и выбежал на улицу. Вон они вдали, идут…

Папа шёл, заложив руки за спину, как обречённый. Сколько раз я видел, как именно так вели людей на расстрел!

Я догнал гайдамаков и, задыхаясь, сказал:

— Вот вам!.. Вот часы!.. Вот… Папа, пойдём!..

— Погоди, погоди! — сказал низенький усатый гайдамак и взял часы. — Ну-кось, як они идут?

Он вытащил откуда-то из кармана другие часы, золотые, толстые, открыл их и сверил с Сёмкиными. Потом извлёк откуда-то ещё часы, маленькие, дамские, на браслетке… Все часы, видно, шли одинаково.

— Ну ладно! Бери себе своего батька! — добродушно сказал он, пряча все часы в один карман. — Твоё счастье!

Краска вернулась на папино лицо. Щёки и губы перестали быть зеленовато-белыми и снова порозовели. Рука его дрожала. Дрожали и губы, когда он меня поцеловал в голову.

Мы быстрым шагом пошли обратно. Я что-то говорил, о чём-то болтал. Папа — тоже. Мы оба говорили что-то бессвязное.

— Где… где ты их взял? — спрашивал папа.

— Неважно где… Отдам!.. Подумаешь!.. Неважно…

Вдруг на нас налетел Сёмка. Он, видно, пришёл в себя после моего налёта. Он был злой. Воротник на толстой шее был расстёгнут. Лицо было измазано повидлом.

— Ты что это сделал, жулик!.. Смотрите, ваш сын — жулик!.. — обратился он к папе. — Сейчас же отдай обратно! Слышишь, жулик, ворюга!..

— Часы твои у них, понятно! — сказал я и показал на идущих вдали гайдамаков. — Можешь пойти и забрать.

Сёмка оглянулся и начал:

— Ты что, шутишь! Да я тебя…

Папа перебил его:

— Тише, Сёмка, не шуми! Тише! Я тебе оплачу их полную стоимость. Ладно? Договорились?

— Полную? — переспросил Сёмка.

— Полную, полную! Не беспокойся. Я с твоим отцом договорюсь.

— Такие хорошие часы! — повторял Сёмка. — С цепочкой… Цепочка золотая, имейте в виду.

— Ладно, мы всё-всё будем иметь в виду… всё! — успокоил его папа.

Мы вернулись домой. Мама, увидев нас, разрыдалась. С ней началась истерика. Она то плакала, то смеялась и без конца обнимала папу и целовала его. Ей уже представлялось, как гайдамаки ставят его к стенке…

Ну, а потом началась выплата денег за часы. Часы были дорогие. Каждые две недели папа давал мне денег, и я относил их в белый флигель Сёмке. Сёмка пересчитывал их и говорил:

«Осталось столько-то…»

Но вот однажды после многих дней боёв Харьков был освобождён от гайдамаков. В город вошла Красная Армия.

Трудно передать нашу радость. Весь город радовался. Над домами развевались красные флаги. Папа ходил гордый, довольный, весёлый. А когда пришёл срок платить Сёмке за часы, он сказал:

— Хватит! Больше не плати ему. Кончилась их власть! Всё!

Вечером Сёмка встретил меня:

— Слушай, где деньги за часы?

— Деньги за часы? — переспросил я. — Кончились деньги за часы! Кончилась ваша власть, Сёмка! Всё! — сказал я и показал ему на красный флаг, который висел над нашим домом.

Сёмка посмотрел на флаг и ничего не сказал. Кажется, он что-то понял. О часах он больше не заикался. Но мальчики во дворе ещё долго дразнили его:

«Сёмка — который час! Вам точно или приблизительно?»

Он отмалчивался и грозил им кулаком. А я до сих пор не понимаю, откуда у меня, двенадцатилетнего мальца, нашлись силы отнять часы у такого толстого, здоровенного парня, каким был Сёмка — который час…

„ТУДА" И „ОБРАТНО"

Недавно я нашёл в своих бумагах старый железнодорожный билет «Мерефа — Харьков», «Туда — Обратно», с компостером: «Месяц VII, год 17-й». И сразу мне вспомнилось дождливое утро, бормотание потоков воды в жестяных желобах и свежий, пьяный запах намокшей листвы и досыта напившихся цветов.

Это было в семнадцатом году. Стало быть, мне шёл двенадцатый год. Кругом всё ломалось, рушилось, народ сбросил царя, шла борьба партий, классов, армий… А я в это время… влюбился.

Конечно, не будь книг, я бы ещё долго не знал «про эту самую любовь» и по-прежнему гонял бы футбол, играл бы в «чурки» и стрелял бы из рогаток по сытым харьковским «горобцам».

Но книги рассказали мне о любви, о женщинах — о гордой Анне Карениной, пылкой мадам Бовари, таинственной Катюше Масловой, трогательной Наташе Ростовой… Женщины казались мне тогда (да и сейчас, пожалуй, кажутся) существами особой, высшей породы, полуангелами, которые занимаются обыденными, скучными делами только потому, что жизнь заставляет их этим заниматься — готовить, стоять в очередях и всё прочее…

Влюбился я в девочку лет пятнадцати. Её звали Лилей. Её мать, мадам Гриценко, была хозяйкой большого ларька — пожалуй, даже не ларька, а магазина, который стоял на бойком месте, у самого входа на Благбаз.

Перед ларьком, словно древние сторожевые вышки, стояли две высокие башни. Они были построены из корзин. Внизу — корзины-сундуки, корзины-комоды, корзины-чемоданы. На них стояли корзины поменьше. На тех — ещё меньшие. А на самом верху красовались корзинки-сумочки, корзинки-баульчики — для бани, для завтраков и прочего.

Внутри ларёк был тоже до отказа набит корзинами, кошёлками, лукошками, плетёнками, зембелями… Всё, что может сплести рука украинского крестьянина из гибкой лозы, — всё это было собрано в этом полутёмном, пропитанном горьковатым, влажным запахом вербы ларьке…

И вот там, у входа в ларёк, под корзиновыми вышками, с утра и до вечера сидела Лиля. В руках у неё была книга. Но она не столько читала, сколько помогала матери — доставала корзины, получала деньги, следила за покупателями…

Теперь-то я понимаю, что ловкая торговка мадам Гриценко не без умысла сажала красавицу дочь у входа в «магазин».