Анатолий Мошковский - Река моя Ангара Страница 13

Бедняга! Черствым хлебом пробавляется! Мы шатаемся по ресторанам, а он голодает! Надо немедленно уговорить Бориса взять его в столовую и хорошенько накормить обедом. Ведь он тайком удрал от брата, его никто не снаряжал, и денег у него, наверное, только и хватило на палубный билет, буханку хлеба и граммов сто сахару!

Чтоб не мешать ему обедать, я незаметно скрылся и заглянул в свой третий класс.

Наша соседка, худая тетка с усталым лицом, вздыхала и охала:

— Зимой еще ничего, мясо завозят, а летом прямо беда! На одних консервах сидим. Было б еще говяжьей тушенки вдоволь — ладно, а то ведь как выкинут, сразу расхватают, а потом месяц карауль… Ох, беда, беда!

Марфа всей грудью подалась к тетке.

— А базары у вас есть? Мясо купить можно?

— Сходи-ка, купи. Заламывают. Тридцать рублей — и одни кости.

Марфа подперла ладонью щеку и закачала головой.

— А с сахаром как?

— Теперь ничего. А то, бывало, как прослышим, что пароход приходит, — бегом к причалу. В буфете «подушечки» раскупали и все сладкое подчистую. Без чая-то не проживешь…

— Я так и знала, — проговорила Марфа упавшим голосом, — хотела с собой кой-чего захватить, так муж не разрешил. Стройка, говорит, огромная, знаменитая, в газетах ежедневно пишут. Снабжение должно быть хорошее.

— Да оно-то ничего, — старалась успокоить ее тетка, — раньше было плохо, как начинали. А теперь-то что! С мясом вот летом хуже и молока детям не достанешь… Портится ли, холодильников ли нет, а то завезли бы… Ты не пугайся, дочка, сейчас ничего. Живем…

— А как с огурцами? Лук, яблоки… Достать можно?

Мне стало как-то не по себе. Я не мог больше слушать эту болтовню о еде. Мы плывем по Ангаре строить самый большой в мире гидроузел, а здесь эти разговорчики о говядине и луке…

Я взбежал по трапу наверх.

Ангара, огромная и прохладная, несла наш пароход. Она то спокойно разливалась вширь, то мчалась у сдвинутых берегов, качая бакены и шурша тростником у низких островов, отражая лиственницы и сосны на крутых береговых уступах.

И как только капитан и штурманы разбираются в лабиринте проток? Как не заплутаются, не сядут на камни?

Иногда мне казалось, на мостике ошиблись: нужно держать не так, а в широкую левую протоку. Хоть бросайся наверх и предупреждай судоводителей. Но пароход уверенно сворачивал в более узкую протоку, и я целиком доверялся вахтенному штурману и успокаивался.

Быстро темнело. Я пошел на свое место, поеживаясь от ночного холода и сырости. В коридоре на чемоданчике сидел Гошка и о чем-то думал.

— Опять на полу? — спросил я.

— На палубе, — поправил Гошка, — пол в доме, на земле, а на судне пола нет — палуба.

— Слушай, Гош, — сказал я, — ну чего ты валяешься тут, в проходе, у самой машины?

— Тепло здесь.

— Хорошо, но ты ведь знаешь всю команду, неужели не можешь устроиться получше? В красном уголке есть диван, по-моему, он ночью пустует.

— Не хочу, — сказал Гошка.

— Дурак! — брякнул я. — Подумаешь, какой… Что им, жалко, что ли? Ведь и твой дедушка и отец…

— Отстань! — Гошка мотнул головой, и вдруг в глазах его блеснула ярость, он заорал: — И проваливай отсюда к своему братцу! Ну! Проваливай, пока в морду не получил. Ну! Кому я сказал? Хныкалка несчастная…

Я, конечно, не трус, но немножко знал Гошку, и меня как волной смыло.

Я неохотно забрался на свою полку, размышляя о странностях Гошкиного характера. Ну что я сказал ему оскорбительного? Будь я на месте Гошки, сразу побежал бы к капитану или к этому молодому штурману: приютили бы где-нибудь.

Было душновато. Храп, сопение, бормотание и всхлипывания наполняли тесный салон. Я лежал на спине, смотрел на тусклую пыльную лампочку в плафоне и долго не мог заснуть. Проснулся я от детского плача. С трудом разлепил веки: справа ворочается брат, внизу разинутый рот спящей тетки, пугавшей Марфу тем, что в поселке гидростроителей летом нет свежей говядины.

Марфы не видно: ее полка подо мной.

И я опять заснул.

Отчего проснулся, не знаю. Может, оттого, что вдруг замер привычный стук судовой машины.

Я осторожно приподнял голову. Что-нибудь случилось или мы стоим у пристани?

Еще вчера не мог я осмелиться один, без брата прогуляться по пароходу. Сегодня мне ничего не стоило это!

Цепляясь руками за полки, я слез вниз, торопливо завязал шнурки туфель и пошел по трапу вверх.

На палубе меня опахнула утренняя стынь, и я оцепенел от изумления.

Ничего не было видно — ни берегов, ни бакенов. Даже корма и нос и те исчезли, растворились в тяжелом тумане. Густой, непроницаемый, он окутал весь мир и скупо цедил реденький солнечный свет, и скорее не свет, а робкое и непрочное тепло жиденького серебристого сияния…

Судно стояло на месте. Его окутывал, обтекал туман, оседал каплями на палубах, трубе, иллюминаторах, а оно стояло на месте, вздрагивая от бешеного напора воды. Где-то рядом стучали ботинки матросов, раздавались команды. Звуки, как в вате, вязли в тумане и доносились приглушенно.

И вдруг мне показалось, что судно не стоит неподвижно. Медленно, едва заметно для глаза, дрожа и сотрясаясь, оно движется, сползает вниз.

Выставив вперед руки, чтобы не наткнуться на металлический предмет, я побежал на нос, откуда доносились голоса. Из тумана, как призраки, вырастали матросы, боцман в линялой, обшарпанной синей робе.

— Не держит! — крикнул боцман тревожно. — Тащит!

И я все понял: отданный якорь не может удержать судно. Я прислушался. Якорная цепь тряслась, словно ее колотил озноб, а снизу — оттуда, из глубины, — доносился жесткий и прерывистый скрежет.

Дно здесь, очевидно, было каменное, якорным лапам не за что было уцепиться, и яростное течение тащило махину вниз. Уже после, днем, узнал я от второго помощника, что в этом месте — называется оно Архинад (или как-то вроде этого) — река проходит меж каменных гор, ветра здесь меньше, тайга и горы задерживают, и туман особенно устойчив, а течение такое — лошади не угнаться…

— Отдать второй! — прозвучало с мостика.

Второй якорь ушел в воду, и на этот раз пароход вроде бы остановился.

— Дяденька, а почему нельзя плыть? — спросил я у боцмана и покраснел, поняв, что сейчас не время задавать вопросы.

Но боцман ответил:

— А куда идти? Ты что-нибудь видишь? Носом в скалу? Брюхом на шивер? Так? — И тотчас побежал к лебедке.

Вода завивалась воронками, взвихривалась, взрывалась и, сжатая тесными берегами, неистово рвалась вниз.

А тут еще туман, нескончаемый и плотный, навалился на пароход. И мне показался до смешного реденьким и не опасным туман, застигнувший нас в Иркутске.

Этот туман был совсем другой. Это был гибельный, враждебный, грозный туман…

Меня кто-то тронул за плечо. Обернулся — Борис.

— Какое творится, а?

Его лицо было влажным от росы. В густых, перепутанных черных волосах застряли капли. В вороте распахнутой ковбойки жестко темнела поросшая волосами грудь. От него, как от плиты, волнами исходило тепло, и я вдруг почувствовал к нему, может, как никогда в жизни, огромную братнюю близость.

Я тут же рассказал ему, как слышал скрежет якоря о каменное дно.

— Да, — сказал Борис, — силища какая, а? И мы направим ее в турбины, и они завращаются, и энергия пойдет по проводам и озарит всю эту глухую Сибирь… Да? Ну, чего молчишь?

Борис хлопнул меня по плечам своими ручищами и чуть не столкнул в реку.

— Ну да, — поспешил согласиться я, пока еще не очутился в воде, и отошел от брата. — Я, что ли, против? Направим, конечно, пусть вращаются…

14

Зря я думал, что никогда больше не придется мне спать на голых досках. На третью ночь я опять укладывался на жесткой и гладкой поверхности. Правда, теперь это была не спальная полка третьего класса, а обыкновенный канцелярский стол, обитый дерматином и залитый чернилами, стол самого начальника жилищно-коммунального отдела строительства.

На столе было жестко, только не трясло, и спал я сносно, даже лучше, чем иногда дома на кровати с гибкой сеткой.

На полу стоял чемодан, а в соседней комнатушке, тоже на столах, разместились Борис с Марфой.

Заснул я не сразу. Ворочаясь и вздыхая, вспомнил всю суету и суматоху прошедшего дня, шумную пристань, неразбериху и толчею на берегу, напрасные ожидания рейсового автобуса.

Гошка, проводив нас до остановки, бросил в самосвал свой фанерный чемоданчик, на ходу вскочил в грязный от бетона кузов, помахал нам и был таков. А мы остались изнывать на солнце, глотая удушливую пыль проходящих машин.

Городок был маленький, деревянный — ни одного каменного дома. Пахло полынью. На обочине дороги трещали кузнечики, где-то горланил петух. Можете сделать со мной, что хотите, если я вру, но этот городок по сравнению с тем, из которого мы приехали, казался деревней, и только большие сопки у горизонта, налитые синевой хвойных лесов, да широченный плес Ангары напоминали, что здесь Сибирь…