Ольга Громова - Сахарный ребенок Страница 14

Много позже, когда в учебниках нам велели замазывать чернилами портреты и фамилии Блюхера и Тухачевского, я вспоминала Барклая де Толли.

Тем временем наступила зима. Для детворы начались длинные зимние вечера, когда гулять допоздна уже нельзя. Однажды мама принесла с работы гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки». Книгу на время привёз откуда-то главный агроном Полиговой, и наконец подошла наша очередь читать.

Едва мама начала читать мне «Сорочинскую ярмарку», Уляша тихонько вышла из комнаты. Вернулась быстро. Мама читала, а наша крохотная комната заполнялась слушателями. Скоро она уже не вмещала желающих, и остальные стояли в открытых дверях.

Мама не прочла и половины, как нужно было укладывать меня спать. Наутро только и было разговоров, что про Гоголя и Хиврю.

В доме кроме нас жили семь семей по четыре-шесть человек, и, конечно, собраться у нашей двери все не могли. Да и в каждой семье были и другие дела, особенно сразу после работы. Освобождались часам к 9–10 вечера. Решили так: к половине десятого все собираются в красном уголке, лампу приносят по очереди, чтобы на керосин тратиться поровну, а мама приходит и читает всем Гоголя. Все, ну решительно все, даже старухи, хотели слушать.

Как позже мне объяснила мама, дело было не только в увлекательном чтении. Дело было в том, что большинство наших соседей были выходцами с Украины. Во время коллективизации все они как раскулаченные оказались в Киргизии. В этом и был смысл фразы «ты нас не бойся, все мы здесь подмоченные». Часть наших соседей попала в Киргизию прямо с Украины в 1929 году («мы — украинцы», — говорили они про себя), а часть были столыпинскими переселенцами, уехавшими с родины в новые места — в Казахстан и Южную Сибирь — ещё до революции («мы — хохлы», — назывались эти), но тоже теперь лишёнными всего и высланными сюда.

И началось великое чтение. В первый вечер пришли все русские, на следующий — несколько киргизов, а ещё через день пришли и все мужчины-киргизы.

Решили опять читать сначала. Мама читала фразу по-русски, а тракторист Кравченко переводил её на киргизский. И все слушатели вместе (с разницей на время перевода), ахали, затаивали дыхание и хохотали. Причём хохотали дважды: сначала киргизы вместе с русскими, потом, когда Кравченко, отсмеявшись, переводил, — русские вместе с киргизами. За зиму прочли сначала Гоголя, а потом «Полтаву» Пушкина.

А к концу зимы в гости к киргизам приехал манасчи.

Киргизский народный эпос «Манас» — это множество историй про героя Манаса и его подвиги. Они передавались изустно — письменности-то у киргизов в старину не было. Манасчи назывался человек, который знал «Манас» наизусть и пел его речитативом на несложную мелодию. И опять все вместе ахали, радовались и горевали.

Ну а чем же занималась я, пока мама для всех читала?

А было так. Чтобы освободить маме время для чтения и снять с неё часть домашних дел, соседи помогали нам по дому. Первый, кто возвращался с работы, вначале заходил ко мне, растапливал печку и ставил на плиту чайник. Иногда кто-нибудь заглядывал в комнату и подкидывал топливо, потому что мне открывать дверцу печки не разрешали. Если мама задерживалась в конторе, то чаще всего Уляша заваривала мамалыгу, так что почти всегда к маминому возвращению ужин был готов. Мы ели горячую мамалыгу, запивая чаем с молоком. Там пьют очень вкусный чай из вишнёвых листьев. Листья собирают осенью, когда они покраснеют; сушат и заваривают как чай. Пьют его с молоком — очень вкусно.

Пока все остальные были заняты домашними делами, мама читала мне и Уляше. Потом уходила читать всем. Уляша укладывала меня спать и сидела со мной до прихода мамы часа два. Для нас с Уляшей это были волшебные вечера. Во-первых, у нас чтение шло гораздо быстрее, чем у остальных. И мы, таинственно улыбаясь, никому не рассказывали, что же будет дальше. И очень этим гордились, особенно Уляша. Во-вторых, мы с Уляшей обсуждали прочитанное: а как он… а как ему… а как она… — и даже играли в «Майскую ночь» и другие повести, тем более что мама, читая повести, пела нам арии из опер по этим произведениям. В-третьих, Уляша пела мне прекрасные украинские песни. Она учила меня петь, как поют украинцы, — на два голоса. Вначале было трудно, я всё время сбивалась. И наконец получилось! А я научила Уляшу лермонтовской колыбельной и «Слети к нам, тихий вечер» — и мы их тоже пели на два голоса: я вела («у тебя голосок тонкий»), а она вторила.

Как-то в разговоре обнаружилось, что Уляша совсем никогда не ходила в школу и читать не умеет. Некоторые буквы знает, а складывать слова не может. Она умеет только печатными буквами расписываться, «а то зарплату не дадут». И я стала учить Уляшу читать. Все буквы выучились очень быстро, а потом мы пели слова. Я попросила маму написать на листе слова песни «Слети к нам, тихий вечер» печатными буквами. По этому «пособию» Уляша довольно быстро научилась читать.

Как-то Уляша распорола нашу котомку, выстирала её со щёлоком — и получился хороший кусок сурового полотна.

Пока мы разговаривали с ней и пели, она вышивала там гладью васильки. Синие васильки на светло-сером фоне выглядели необыкновенно красиво. Из этого вышло для меня очень нарядное платьице.

Ещё у Уляши нашёлся довольно большой кусок и несколько совсем маленьких кусочков белого материала, похожего на марлю, только очень плотного; назывался он «мата». На этих кусочках она учила меня делать мережку и вышивать крестиком. Пока я всё это осваивала, она расшила розочками большой кусок. И получилась настоящая, как у Уляши, украинская блузка!

Я была совершенно счастлива.

— Наденешь на Рождество, — сказала Уляша, — когда пойдём колядовать.

И стала учить меня колядкам — это такие песни с пожеланием добра хозяевам.

С маминой помощью мы склеили рождественскую звезду. И в праздники прошлись с Уляшей по всем семи комнатам.

С особенным удовольствием, стоя в дверях в украинской кофточке, я выпевала:

Щедрик ведрик,Дайте вареник,Грудочку кашки,Кильце ковбаски…

И нам надавали много лепёшек и ещё чего-то вкусного.

А потом в бараке накрепко заперли входную дверь, завесили её рядном, чтоб не дуло, вытащили в коридор столы, занавесили окна в комнатах, чтобы не было видно с улицы, что происходит в доме, и все сели праздновать Рождество. Ели «украинский бешбармак» (на самом деле бешбармак — блюдо казахское, с лапшой, но у нас в бараке так называли густой суп из баранины с галушками), мамалыгу с патокой (сахара ни у кого не было, но изредка доставались сладкие отходы сахарного производства) и тёплые пирожки, которые называли «шанежки».

И ещё был концерт. Мама спела несколько рождественских гимнов, мы с Уляшей пели про тихий вечер, а потом Уляша взяла мамин сборник стихов и прочла (сама!) вслух и очень выразительно «Илью Муромца» Алексея Толстого (Уляша со знанием дела объявила: «Алексея Константиновича!») и «Деревенского сторожа» Николая Огарёва. И все громко хлопали Уляше, а она сказала, что у неё очень хороший учитель, и мне тоже хлопали.

Федосья Григорьевна сказала, что я «таке разумно дитё» и вообще «гарна дивчина», но «ще не вмие чулки плесть», то есть я ещё не умею вязать чулки.

Уляша обещала меня научить. Кравченки подарили мне пять спиц, а Пилипенки — два клубка шерсти, белый и чёрный.

Но научиться вязать в ту зиму я так и не успела.

XI. Тонкий лёд

В киргизских степях зимой почти не бывает снега, но морозы вполне приличные. В середине января случился сильный мороз, и вода в котловане, вырытом когда-то для добычи глины, покрылась льдом. Вначале замёрзли края, а потом и середина.

Котлован был километрах в двух от нашего посёлка, на полпути между верхним посёлком и конюшней центральной усадьбы. Когда появился лёд, котлован облепила ребятня с усадьбы, и конечно же, туда двинулась мелюзга с нашего посёлка.

Шли мы плотной кучкой. Впереди — заводила всех наших проказ, мальчик чуть старше меня со странным именем Сапкос — так киргизы произносят слово «совхоз». Именно так назвали Сосонбаевы своего сына. В конце 20-х — начале 30-х годов появилось много новых, нетрадиционных имён, произведённых от имён и фамилий вождей (Ленина, Сталина, Владлён), от слов политических лозунгов (Рэм — революция, электрификация, мир, Рим — революция, интернационал, мир) или просто отражавших стремления родителей (Артака — артиллерийская академия, Сапкос — совхоз).

Сапкос единственный из киргизских ребятишек прилично говорил по-русски, а так как его отец Сосонбай был главой рода, то и относились к нему соответственно — уважительно. На верхнем участке школьников не было. Школа была только на центральной усадьбе в пяти километрах от нашего посёлка, и, когда дети в семье должны были в восемь лет идти в школу, семью переводили работать на центральную усадьбу. К школе все так или иначе должны были русский знать, потому что преподавали там по-русски. Сейчас вся наша компания была 6–7 лет от роду и по-русски говорила весьма приблизительно.