Мария Мартиросова - Красные, желтые, синие (сборник) Страница 14

Когда папа заснул, мама позвонила своему бывшему ученику, начальнику бакинского аэропорта Бина, и вымолила у него три билета на утренний рейс в Ереван. Потом спустила с антресолей пыльный коричневый чемодан с металлическими уголками и, не разбирая, начала бросать в него наши с Алидой и свои вещи.

Мы заглянули в родительскую спальню перед самой посадкой в такси. Мама подняла с пола сброшенное одеяло и укрыла папу, а я осторожно поцеловала его в колючую, пахнущую коньяком щёку.

Мы приехали в аэропорт к самой регистрации. Торопливо подбежали к стойке, втиснулись в автобус, поднялись по трапу, отыскали свои места. И только после просьбы стюардессы пристегнуть ремни безопасности до меня начал доходить смысл происшедшего по дороге к самолёту. Еле слышный спор в такси, суетливая перетасовка вещей на скользком пластмассовом кресле в аэропорту, холодок озябших пальцев сестры на моей щеке…

Сидящая у окна мама крепко сжимала губы, беззвучно вздрагивала плечами, смахивая со щёк слёзы. Я придвинулась ближе, прижалась к её плечу:

– Мам, ну не надо… Ну правда, куда бы она с нами поехала? Там ведь тоже, наверное, азербайджанцев ляб-ляби не угощают… Представляешь, Гаджиева – и в Ереване! И папа совсем один остался бы… И институт…

Мама отрицательно трясла головой, а я всё теснее прижималась к её плечу, изо всех сил пытаясь проглотить тугой комок, камнем застрявший в горле. Я никогда, ещё ни разу в жизни никуда не уезжала без Алиды!..

В Звартноце[25] нас встретил дядя Сурик. Отобрал чемодан, молча пожал маме руку, похлопал меня по плечу и повёл нас к своим «жигулям».

– Повезло, чудом приземлились, – уже в машине сказал дядя Сурик. – У нас сейчас посадочные полосы дают только самолётам с гуманитарным грузом. Землетрясение![26] В Ереване все друг у друга на головах сидят.

Я разглядывала проскакивающие мимо указатели, еле успевая прочесть русский текст под непонятными армянскими «иероглифами», шёпотом просила маму сложить из них слово. Мама в ответ лишь качала головой.

– Плохо, Грета, – вмешался дядя Сурик, – очень плохо! Сама родной язык не знаешь и детей не научила. А вы там у себя как, по-русски или по-азербайджански дома говорили?

Тётя Нора с дядей Суриком и Артуром жили в центре Еревана, на улице Налбандяна. Эту новую квартиру тётя Нора ждала целых сто лет, заработав кучу болезней в старой – тесной, сырой и без всяких удобств. Хотя и в новой, двухкомнатной, было не очень-то просторно, еле-еле помещались три человека. Хорошо ещё, тётя Нора додумалась основательно утеплить большую кухонную лоджию, иначе вообще негде было бы устроить нас с мамой. Правда, летом на ней обычно ночует дядя Сурик… Но до лета ещё дожить надо.

Тётя Нора сновала по кухне, разливая по тарелкам хаш, ворчала на Артура, который вместо горячего супа из дефицитных, чудом добытых на рынке говяжьих ножек потягивал из маленькой чашечки крепкий несладкий кофе. Я, умоляюще посматривая на маму, брезгливо крутила ложкой блестящие кругляши жира на поверхности бульона, развешивала на бортиках тарелки белые хлопья толчёного чеснока. В Баку мама варила хаш только для папы, и то не чаще одного-двух раз в год.

– Мам, а у нас сервелат остался? – вдруг спросил Артур. – Сделай мне бутерброды.

Потом защёлкнул на запястье металлический браслет фирменных японских часов, придвинул мне тарелку с бутербродами, поцеловал в макушку тётю Нору и исчез до самого вечера.

Следующие несколько недель мы с мамой каждое утро ездили в институт Армгипрозёма, где была организована регистрация беженцев из Азербайджана. Занимали очередь, ходили по кабинетам, разговаривали с толпящимися в коридорах бакинцами. В конце концов мы получили два удостоверения «вынужденно покинувших», выписанных на Генриетту и Светлану Аванесян. Мама, пробежав глазами по правой стороне документа, где находился русский вариант, вернулась в кабинет, попросила исправить ошибку в фамилии.

– Где ошибка? – нахмурилась женщина, вручившая нам удостоверения. – Раньше ваш азганун[27] был ошибкой, сейчас правильно.

И, не дожидаясь нашего ухода, возмущённо обратилась к женщине, сидевшей за соседним столом:

– Шуртвац айер![28] Думали, отрекутся от родного армянского «ян»[29] и одного цвета с азерами станут!

Мы и сами давно поняли, что опять оказались «другого цвета». Даже мама. За месяц почти не продвинулись в изучении армянского языка, алфавита, ни разу не сходили на митинг на Театральной площади[30], не застывали ежевечерне перед телевизором, где по местному каналу кандидаты, доктора исторических наук, археологи, художники, поэты, писатели приводили «неоспоримые» доказательства исконной принадлежности Арцаха[31] Армении. Короче, на все сто соответствовали общему прозвищу всех бакинских армян в Ереване – «шуртвац айер».

В школе я оказалась во второй смене, в новом, специально организованном классе. Кроме ереванцев и меня, он почти наполовину состоял из ребят, пострадавших от землетрясения. Так что маме даже не пришлось договариваться с моей классной руководительницей насчет школьной формы, ведь большинство ленинаканцев и спитакцев тоже ходили в том, что было. Меня нередко принимали за пострадавшую от землетрясения, посылая с остальными в канцелярию или в учительскую за гуманитарной помощью. Правда, ошибка обнаруживалась сразу, как только я в ответ на длинную и непонятную армянскую фразу отвечала что-то по-русски.

На уроках во время раздачи гуманитарки наш класс ощутимо редел, становясь почти одного цвета – сине-чёрно-коричневым, резко контрастируя с моим бессменным травянисто-зелёным свитером. А я, не реагируя на новые темы, весь урок напряжённо вслушивалась в непонятный шёпот одноклассников, каждую минуту готовая уловить и различить то ли «шуртвац айер», то ли «эрмяни».

Я с трудом выклянчила у тёти Норы второй ключик от почтового ящика, поклявшись не дотрагиваться до газет и журналов, квитанций, поздравительных открыток, а брать оттуда только письма от Алиды. Перед тем как прочесть письмо, мы с мамой по почерку старались угадать, в хорошем или в плохом настроении писала нам Алида. Правда, всё время оказывалось, что настроение у неё просто замечательное. Положение в Баку, в общем, более или менее стабильное. В институте – одни «отл.». Денег, несмотря на папино увольнение, хватает даже с избытком – ленинская стипендия! С обедами тоже полный порядок. А тётя Фира даже хвалит бисквиты и заварной крем, приготовленные Алидой. Мама, прерывая мой шумный восторг, притворно ворчала на папу, в очередной раз «вылетевшего» из своей автоколонны, на тётю Фиру, вздумавшую совать нос на нашу кухню, на Алиду, которая обязательно «доиграется» со своими бисквитами и кремами, провалив сессию.

Тётя Нора тоже иногда приходила к нам на лоджию послушать письмо. Перебивая маму, спрашивала, за что уволили папу, сколько тётя Фира берёт за один торт, почему так редко звонит Алида. Вспоминала бабушку, которая всё время предупреждала, что и одного дня не проживёт без голоса своих дочерей. Хоть два слова должна услышать, иначе сердце не выдержит, лопнет. Рассказывала о своих ежедневных звонках в Баку сразу после замужества и отъезда в Ереван. О том, как подскакивало бабушкино давление, если кто-то при ней громко говорил на азербайджанском языке, так похожем на турецкий. И в который раз удивлённо спрашивала маму: неужели двадцать лет назад в Кедабеке, куда тайно увёз её папа, и вправду не было телефонной связи? А потом, не замечая, что мама нетерпеливо теребит в руках недочитанное письмо, начинала рассказывать, как ей позвонили в Ереван бакинские соседи, как дядя Сурик втридорога «достал» билеты на самолёт, как пришлось оставить с грязнухой-свекровью почти грудного Артурика, как бабушка «ушла» без прощального поцелуя младшей дочери. Мама в ответ виновато кивала, вздыхая: «Э-эх, Нора-Нора!» – и украдкой ласково гладила густо исписанные листочки письма.

По пятницам я должна была посещать нашего школьного психолога. Она «отслеживала результаты стрессовой ситуации, вызванной этническим конфликтом, контролировала адаптационные процессы, способствовала установлению адекватных взаимоотношений с одноклассниками и учителями в новой языковой среде» – так было напечатано на бланке, который завуч передала для моей мамы.

Жанна Арташесовна работала психологом по совместительству, на полставки, параллельно преподавая русский язык и литературу. И прямо с порога, вместо ненавистного экзамена на знание «родного языка», начала восхищаться моим русским, отсутствием даже лёгкого акцента. Заявила, что моим одноклассникам очень повезло, что они могут слышать такую чистую русскую речь, что бакинцы вообще молодцы, говорят по-русски гораздо лучше любого ереванца.