Зоя Журавлёва - Ожидание Страница 14

Сама не знаю, почему я проснулась.

Ардальон в ногах у меня свернулся. От него тяжесть такая пушистая. Но тяжёлая. Я с трудом ногами пошевелила, но Ардальон хоть бы что. Слышно, как он во сне дышит. У него кончик языка прижался между зубами и немножко торчит. Красный. Я сейчас, конечно, не вижу, просто Ардальон так всегда спит.

Какая эта ночь чёрная всё-таки! Сама себя, наверно, не видит. Но я же на своей кровати лежу, всё знаю на ощупь. Простыня мне на шею сбилась — на ощупь. Она всё равно не мешает. Стул рядом стоит — на ощупь. На стуле — мой сарафан, колготки.

Я перед сном колготки вывернула, повесила аккуратно. Раньше я просто так их бросала, как попало. А бабушка говорит: «Напрасно вещи швыряешь! Как человек к своим вещам относится, так и люди к нему самому будут относиться». Я говорю: «Подумаешь! Чего им ко мне относиться?» — «Ну, гляди, — улыбнулась бабушка. — Раз тебе всё равно, то конечно».

Я вечером снова всё побросала — трусы, платье, колготки. Бабушка и не смотрит. Она у нас сто раз повторять не любит. Поцеловала меня и на кухню ушла. Я уже лежу. Может быть, засыпаю. Что-то мне неудобно. Бабушка кричит: «Чего крутишься? Кусают тебя?» У нас кусать некому. Просто неудобно. Лежу, лежу…

Потом встала тихонько и все свои вещи аккуратно сложила — трусы, платье, колготки. Мне всё равно, конечно, но пусть лучше ко мне хорошо относятся. Не знаю кто. Вообще люди. И тогда сразу заснула — бултых в кровать и уже сплю.

С тех пор хочу что-нибудь бросить и почему-то уже не могу. Иногда забываю, конечно. А потом сразу вспомню. И уберу. Игрушки или другое. Бабушка смеётся: «Дед! Внучка-то у нас, гляди, порядочной стала. Вон у неё порядок какой!» — «Это уж просто не знаю — в кого», — удивляется дедушка. «Во всяком случае не в тебя», — смеётся бабушка. Дедушка у нас как раз беспорядочный. Всюду свои инструменты кидает. Я вчера села на плоскогубцы — он их в кресле забыл. И ещё смеётся: «Скажи спасибо, что не на гвоздь».

И что интересно — дедушка беспорядочный, а люди к нему всё равно хорошо относятся. «Откуда ты взяла? — смеётся бабушка. — Кто это к нему так уж относится?» — «А ученики?» — говорю я. «Ну, ученики — это верно, — смеётся бабушка. — Они же просто его недостаточно знают. Если бы они с ним сорок три года промучились, не знаю, что бы они сказали». Дедушка даже обиделся: «Просто свинство! Единственную внучку настраиваешь!» Я говорю: «Она шутит, пора уж привыкнуть».

Вдруг бабушка говорит: «Три года кругами ходил. Молчит, а ходит. Аж надоел! Мог бы сразу предложение сделать!» — «Боялся — вдруг откажешь», — объясняет дедушка. «Откажешь тебе!» — засмеялась бабушка. Дедушка сразу такой гордый стал. Грудь выпятил и вприскочку ходит по комнате. Говорит: «Да, дурак был! Целых три года потеряли!» — «Распетушился, — сказала бабушка. — Глядите на него! Я лично ничего не теряла. А ты — не знаю».

Дедушка её по плечу погладил. «У-у, — говорит, — репей. Всё равно люблю». Бабушка за рукав его уцепила и держится. Они у меня иногда как маленькие, честное слово! Потом бабушка говорит: «Ковбойку хоть бы сменил! Перед людьми стыд!» — «А люди меня и так уважают», — засмеялся дедушка.

Они иногда любят поговорить, ничего не скажешь.

Конечно, уже ночь. Дедушка лампой щёлкнул. Кончил свои газеты читать. А я всё лежу, не могу заснуть.

Море катится, катится…

Как бы совсем не укатилось! Встанем утром, а его нет. Один песок, без конца. Берега пустые — камыш, осока, кусты. Я без нашего моря зимой скучаю. А мама к нему равнодушна. Говорит: «В этом году опять не удалось покупаться. Ну ничего. Без моря-то я обойдусь». А вот без тундры ей уж никак не обойтись. Или без пустыни. Конечно, они далеко, а наше море рядом, поэтому мама к нему и равнодушна. Ей далеко подавай — и всё тут. Она себе выбрала такую работу. Я говорю: «А я себе выберу такую, чтоб никуда не ездить…» — «И как будем жить?» — интересуется мама. Конечно, она не может представить, как это не ездить. «Хорошо будем, — говорю я. — Ты будешь старушка. Старая! Будешь на диване сидеть, а я тебе буду сказки вслух читать». — «А не надоест?» — сомневается мама. «Что ты! — говорю я. — Тебе, может, и надоест, но мне — никогда». — «Ну что ж, надо попробовать», — смеётся мама.

Но как мы попробуем? Она в экспедиции. Мне в первый класс скоро надо идти…

Вдруг я какой-то новый звук слышу.

Не пойму что. Вроде какой-то шип. Но издалека, это не в доме. Вот уже ближе. Шшш… Это колёса шипят по песку. У нас дорога песчаная. Скоро будет асфальт, а пока нет. Уже слышно, как камешки из-под колёс брызгают, с шипом. У Нечаевых мотоцикл есть, он в сарае заперт. Это машина! Почему так поздно? Савчуки свою машину ещё весной продали, у них некому теперь машину водить. А ночью вообще на дачу не ездят. Уже рядом, свет сквозь штору мелькнул…

Это такси…

Я как из постели прыгну! Стул опрокинула, он загремел. Прямо к двери бегу. Чуть не вышибла эту дверь, но всё же открыла, ключом. И на крыльцо выскочила.

— Мама! — кричу. — Мама приехала!

Сзади меня такой грохот. Дедушка бежит босиком. Бабушка с распущенными волосами. Ардальон тоже выскочил. Путается в ногах. Дедушка на него наступил. Ардальон прямо взвыл! Дедушка перед ним на бегу извиняется. Бабушка свет на террасе включила. Так ярко!

Это правда такси.

Оно перед нашей дачей замедлило ход. Сейчас остановится.

— Мама! — кричу я. И по клумбе бегу.

Но такси почему-то не остановилось. Может, мама в темноте заблудилась? Не поймёт, какая дача наша?

Нет, такси дальше по дороге ползёт…

— Саша! — кричит бабушка. — Саша, постой!

— Обожди! — кричит дедушка.

Я всё равно бегу. На дорогу выскочила.

Такси ещё немножко проехало. И остановилось. Оно перед дачей доцента Большаковой остановилось. Значит, это не мама. Но я ещё бегу. Слышу, как дедушка за мной гонится.

Хлопнула дверца. Из машины вылез боком сын доцента Большаковой и с шофёром смеётся. Вот это кто приехал! Её старый сын. Больше бежать уже нечего. Я прямо на дорогу села. Тут дедушка меня догнал. Хочет поднять. Но я не даюсь. Плачу вообще-то.

— Где мама? — плачу. — Где мама?

Сын доцента Большаковой к нам обернулся и кричит:

— Что случилось? Василий Дмитрич, что там у вас? Помочь?

Шофёр высунулся в окошко, тоже кричит:

— Вы не в город?

— Нет! — кричит дедушка. — У нас всё в порядке. Мы сейчас…

И хочет меня поднять. Я упираюсь. Но дедушка уже поднял.

Машина фыркнула и ушла. Только красный огонёк сзади мелькает. И камни из-под колёс брызгают. Уже тише, тише…

На даче доцента Большаковой свет вспыхнул. Дверь распахнулась.

Доцент Большакова стоит на пороге, в халате и щурится.

— Это кто? — щурится. — Это ты?

— Предположим, что я, — говорит её толстый сын и идёт в дом.

Дверь сразу закрыли. Тихо так. Только я всхлипываю. И дедушка дышит. Быстро меня несёт к нашей даче.

У нас всюду свет горит, даже в кухне. Бабушка посередине комнаты стоит и свои волосы подбирает. Волосы опять падают. Они у неё до пояса. Шпильки сыплются на пол. Ардальон их нюхает и чихает.

— Это не мама, — говорю я. — А ты сама сказала, что она сегодня приедет! Зачем ты сказала?

— Я сказала — скоро…

— Нет, ты сказала — сегодня!

— Значит, глупо сказала, — говорит бабушка. — Ты же знаешь, мама сперва пришлёт телеграмму…

— Нет, она не пришлёт, — говорю я.

Как бабушка не понимает!

Маме там просто некуда телеграмму бросить. Даже письмо некуда. Поэтому писем нет. Там же тундра! Мох, кочки, озёра всюду, мама рассказывала. Столбов абсолютно нет, ни телеграфных, никаких. Ни одного дома вокруг. Реки неизвестно куда бегут, и в них толстая рыба играет. Красная! Только палатка трещит на ветру. В ней охотник лежит в спальном мешке и из ружья целится в дикого оленя.

Олень и не знает, что в него целятся. Несёт свои большие рога и деревья копытами мнёт. Потому что в тундре такие деревья — ниже нашей травы. Они мне по колено, эти деревья. Называются карликовые берёзы. На такую берёзу почтовый ящик нипочём не повесишь.

— Это же тундра, — говорю я. — Как же мама пришлёт телеграмму?

— А телеграмму в почтовый ящик и не бросают, — говорит дедушка. — Её просто на почту сдают.

— В тундре почты нет, — говорю я.

— Спасибо, объяснил, — говорит бабушка.

Я между ними на диване сижу. Они меня прямо зажали.

— Зато у мамы есть рация, — говорит дедушка. — В каждой экспедиции теперь рация есть. И по рации можно всегда передать…

— Какая ещё рация? — говорю я.

Но уже не плачу. Просто носом шмыгаю. Ардальон мне на колени лезет. Я его никогда, конечно, не брошу, но сейчас столкнула.

Он удивился и на пол сел.

— Не знаю никакой рации, — говорю я.

— А вот я тебе сейчас всё объясню, — говорит дедушка.

— Да подожди ты со своей рацией, — сердится бабушка. — Не суетись.