Людмила Матвеева - Ступеньки, нагретые солнцем Страница 14

Хлопнула входная дверь, мама быстро пошла в кухню поделиться радостью с соседкой Устиньей Ивановной.

А Люба села на диван, подложила под себя ладони — они медленно отогревались.

Папа приедет. Может быть. А может быть, и нет. Но ей хотелось верить, и она уже верила, что приедет.

До войны мама с папой часто ссорились, Люба не понимала почему. Хороший папа, Люба его очень любит. Хорошая мама, Люба её тоже очень любит. Зачем ссориться двум таким замечательным людям, самым лучшим на всей земле? Люба не понимала и мучилась от их ссор, хотя была ещё маленькой. Мама кричала папе: «Ты испортил мою жизнь!» Люба затыкала уши, она не хотела слышать эти слова, она не понимала, что значит «испортить жизнь». Но они ссорились громко, и всё равно было слышно, как папа отвечал: «А ты — мою».

Потом мама плакала, а папа никогда не плакал наверное, мужчины не умеют плакать. Мама плакала, и Любе было жалко маму больше, чем папу. Всегда жалко того, кто плачет, тем более если плачет твоя мама. Получалось, что мама несчастная и обиженная, а папа виноватый и жестокий.

После каждой ссоры Люба думала: «Может, это последний раз, может, они больше не будут?» Ей так хотелось в это поверить, что она убеждала себя до тех пор, пока не начинала верить: они больше не будут. И они все втроём будут жить мирно, как семья Лёвы Соловьёва. Будут ходить все вместе в Зоопарк и кормить лебедей на пруду. Будут по вечерам играть в лото, у мамы пропадёт напряжённая морщинка между бровями, разгладится красивый лоб, засияют глаза. Папа будет снова петь «Три танкиста, три весёлых друга, экипаж машины боевой…». Люба очень любит эту песню и всегда начинает петь её вместе с папой…

Но проходило несколько дней, и они снова ссорились, и снова Люба зажимала уши и всё равно всё слышала.

Однажды, когда началась ссора, папа встал, стукнул об пол зеркалом, оно разлетелось на мелкие осколки. А папа хлопнул дверью — и всё. Больше не вернулся.

Так они и жили отдельно. Иногда папа звонил по телефону не маме, а только Любе. С мамой он не хотел разговаривать даже по телефону.

Однажды Люба сказала:

— Папа, я тебя так давно не видела. Я уже забыла, какое у тебя лицо. А ты помнишь, какое у меня лицо?

— Помню, — ответил папа. — Я о тебе часто думаю. Но я никогда не смогу вернуться. Мы с твоей мамой не сошлись характерами. Понимаешь?

— Понимаю. Мне уже десять лет, что же тут непонятного — не сошлись характерами.

…Было воскресенье, и мама повела Любу с утра к зубному врачу. Любе не хотелось идти, и она замедляла шаги, будто ноги цеплялись за асфальт. А мама нетерпеливо говорила:

— Скорее! Скорее! Врач нас ждать не станет.

Люба думала: «И пусть не ждёт. Ещё лучше, если не будет ждать». При одном воспоминании о ноющем звуке бормашины ей становилось тоскливо.

И вдруг они увидели толпу. Люди стояли, подняв лица к чёрному рупору на высоком столбе. Голос из репродуктора говорил:

«Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

И мужчина в косоворотке, подпоясанной узким ремешком, сказал тихо и удивлённо:

— Война.

И все повторяли это слово: «Война».

Мама остановилась, и Люба остановилась. Мама побледнела и спросила:

— Как война? С кем война?

А Люба в первую секунду подумала: «Хорошо, что не надо идти к зубному». И только потом, в следующую секунду, поняла, что значит это слово: «Война». Почему-то вспомнила, как вожатая Клава учила их четвёртый «А» надевать противогаз. И когда Генка Денисов спросил: «Зачем?», Клава ответила: «Мы войны не хотим, но к бою готовы».

— Мама, — спросила Люба, — а как же мы будем — у нас нет противогазов?

Но мама быстро шла к дому, и Люба, хотя и спешила, всё время отставала и должна была бежать. Мама тянула её за руку и не отвечала. А Люба всё твердила:

— Без противогазов нельзя. Они же фашисты. Они нас газом отравят…

И вдруг заплакала. А мама сказала:

— Стыдно плакать. Ты уже большая.

Дома их ждал отец. Он изменился, а может быть, Люба отвыкла от него. Глаза такие же, синие с жёлтыми точками. И брови тёмные, и волосы тёмные ёжиком. И папины руки, большие, обхватили Любу, а она уткнулась лицом ему в живот и долго стояла так и повторяла:

— Папа, папа…

Мама сухо спросила:

— Ты зачем пришёл?

Но Люба слышала, как дрожит мамин голос.

— Война, — сказал папа. — Завтра я иду в военкомат. А сегодня я вернулся к вам… Война, понимаешь ты?

Мама ничего больше не сказала. Взяла с подоконника чайник и пошла в кухню.

Потом они втроём пили чай с латвийскими конфетами. Люба хотела спрятать фантики, но вспомнила, что война. Как-то не вязалось — война и фантики.

Через несколько дней они провожали папу.

Большое поле где-то на окраине города. И по всему полю солдаты в гимнастёрках. И папа, стриженый, в пилотке, в шинели. Глаза синие-синие. А Люба вдруг увидела, что папа очень молодой. Загорелый, синеглазый, худой. Он поцеловал маму и поднял на руки Любу. Пилотка съехала набок, Люба поцеловала колючую стриженую голову.

— Я буду тебя ждать, — сказала мама. — Ты пиши. Помнишь, как ты уехал к своей маме и нам не писал…

— Вспомнила! — сказал папа, и Люба испугалась, что сейчас они поссорятся.

Круговорот воды в природе

Тимка сидит дома и учит биологию. Галина Ивановна задала круговорот воды в природе. Он листает учебник. Вода в природе — это Тимка знает. Тёплый дождь — когда хочется, чтобы поскорее промокла насквозь рубашка, и тогда можно не прятаться, а идти себе медленно, как будто никакого дождя нет. И нарочно наступать в глубокие лужи, потому что всё равно в ботинках давно полно воды. Холодный дождь, мелкий, серый. Тогда ты рад, что сидишь дома, что все твои тоже дома. У мамы что-то кипит на плите, папа как-то особенно мягко усаживается в кресло. Ленка становится ласковой и тихой. Вода в природе ручьи вдоль тротуара весной, когда можно пускать игрушечные кораблики. Бумажные тоже можно, но они быстро размокают. А у Сергея есть красный пластмассовый линкор, он взбирается на волны и несётся по мутным водам ручья, а Тимке кажется, что волны вот-вот опрокинут корабль, но он выдерживает и мчится вперёд до самой «Галантереи».

Круговорот воды в природе. Что такое этот самый «круговорот»? Слово немного скучное. Но Тимка читает учебник, и оказывается, что круговорот — это вполне весёлое дело.

Течёт река, греет солнце, вода в реке нагревается и превращается в пар. А пар — в облако. А облако — в тучу. А туча — в дождик. А дождик — в ручьи. А ручьи текут в речку. Течёт речка. Опять греет солнце, опять облака, опять дождик. Круг замкнулся. Круговорот. Серебряный, прозрачный, летящий, журчащий круг воды.

На уроке, когда Галина Ивановна объясняла про это, Золотцев, конечно, не выдержал:

— На колу мочало, не начать ли нам сказку сначала?

— Золотцев, успокойся, — сказала Галина Ивановна.

Тимка ни разу не видел, чтобы Галина Ивановна вышла из себя. У неё железные нервы, у Галины Ивановны. Хорошо бы и Тимке железные нервы, чтобы стать твёрдым и невозмутимым.

— А вдруг эта вода не вернётся в свою речку? — спросила на том уроке Катя. — Не обязательно же в свою? Правда, Галина Ивановна?

— Не обязательно. Но все реки встретятся в море. А из моря вода — что? — испаряется, и опять идут дожди и снега, питают реки. Ничто не пропадает в природе. Понимаете, ребята? Это очень важно — ничто не пропадает.

Тимка вспоминает об этом. И тут же вспоминает о другом.

Течёт река, большая, спокойная, достойная. Он видит её перед глазами. Это Волга.

Однажды летом Тимка жил на Волге у деда Тимофея, папиного отца.

Тимка сидит у себя в комнате, а видит красный сосновый бор на берегу. Огромный просторный закат малиновый, золотой, сиреневый. И Волгу — иногда синюю, иногда серую, а в грозу — чёрную. Широкая вода, тот берег еле разглядишь, но у деда есть бинокль, иногда Тимка смотрит на тот берег и видит, как маленькие люди косят. Женщины в белых платках сгребают граблями сено, потом на лугу стоят маленькие аккуратные круглые стога. И Тимке кажется, что запах сена долетает до этого берега.

— Деда, а что там голубое?

Дед Тимофей сидит на берегу рядом с Тимкой, смотрит на поплавок. Поплавок спокоен, и дед спокоен.

— Где? За рекой? — Деду не нужен бинокль, его глаза хорошо видят вдаль. — Лён, Тима. Твоя рубаха цветёт.

Тимка обалдело оглядывает свою клетчатую рубаху, потом только сообразил: из льна сделают полотно, нашьют рубах.

— Почему моя? А может, твоя, деда?

— И моя, — соглашается дед.

А по воде прыгают солнечные блики. Смотришь на них, смотришь, никогда не надоест. Река всё время разная.

— Дед, смотри, как вода блестит.

— Солнечные зайцы на поверхности прыгают. А главное, глубина.