Виктор Сидоров - Сокровища древнего кургана Страница 14

— Фу — Буланка! Неужели нельзя по-человечески?

— Ладно, пусть — Лилька. Только, чур, обходить будем свой конец.

Наше село состоит из трех частей, или, как у нас говорят, концов. У каждого конца свое название: Дальний, Головной и Марийкин.

Дальний, это который застраивался последним и тянется далеко в степь по обе стороны дороги на райцентр. Он какой-то бесформенный и некрасивый. Головной — наш центр. Отсюда начиналось село.

Он больше остальных и многолюдней. Марийкин же конец самый веселый и шумный. Здесь много ребят. Здесь живу я, Клюня, Детеныш и даже Буланка.

Почему наш конец называется Марийкиным? Потому, что когда-то, еще в дни гражданской войны, тут погибла от колчаковцев наша партизанка, молодая девушка Марийка. Ее расстреляли прямо в начале нашей улицы. Здесь и похоронили.

На ее могиле до сих пор стоит памятник. Раньше был деревянный, теперь высокая пирамида из нержавейки, с алой звездой наверху.

Мы все очень гордимся, что живем на конце, названном Марийкиным. А еще тем, что тут стоит дом единственного в селе кавалера всех трех орденов Славы — Кузьмы Игнатьевича Батракова, бывшего танкиста, отца нашего председателя колхоза.

И вообще на Марийкином конце немало фронтовиков, у которых наград на всю грудь. Однако много и таких дворов, куда никто не вернулся. В иных семьях погибли двое-трое. А вот у Гвоздевых погибли сразу четверо: отец и три сына. Просто страшно представить. Сейчас о них мало кто помнит — одни старшие, и то не все. А зря. Говорят, что Гвоздевы угробили шесть фашистских танков. Они были бронебойщиками.

Да, это здорово придумал Микрофоныч — создать музей.

И вдруг я вспомнил:

— Ты хотела поговорить со мной, помнишь? О чем? Эвка засмеялась.

— Разве я тебе еще мало наговорила? По-моему, больше, чем нужно. А то дело сорвалось… Успокойся. Жаль, конечно…

И в ее голосе послышалась грусть.

Уже после я узнал от Альки Карасина: наша литераторша Инга Петровна надумала поставить спектакль «Горе от ума». Эвка, как всегда, первой ухватилась за эту мысль, вызвалась помочь сагитировать девчонок и пацанов для игры. В первую очередь она рассчитывала на Игоря, который, понятно же, должен был сыграть Чацкого, ну а она, ясное дело, Софью. Однако Игорь наотрез отказался участвовать в спектакле. Эвка расстроилась и отступилась. Карасин сказал: даже заплакала.

Вот так. Всюду этот чертов фитиль.

Глава тринадцатая

Кувшин или амфора

Когда Эвка ушла, я малость прибрал в доме, вымыл посуду, по-быстрому приготовил поесть — глазунью, выпил чаю и побежал к Желтому кургану: как он там?

Там все было по-прежнему: чернел раскоп, почти мне по пояс; по обе стороны его высились кучи выброшенной земли. Лопата была на месте — в траве. Обошел я вокруг ямы, вздохнул и спрыгнул на дно.

В степи было тихо и жарко, словно в сухой бане. На небе никакого облачка, на земле ни малого ветерка. Пока я выбросил половину слоя земли — умылся потом. Отдохнул немного и снова принялся выбрасывать землю. Как и в первый раз, совершенно неожиданно из-под лопаты вывалился черепок. Я осторожно копнул еще и снова удача — целых три черепочка. Потом еще, еще…

Черепков оказалось много и всяких: мелких и средних. А днище сосуда так совсем было целехоньким. Я хорошо понимал: эти осколки — родные братья того первого, что хранится у меня в сарайке. Я перебирал черепки, и сердце мое трепетало. Что это: кувшин, амфора или какой-нибудь еще неизвестный сосуд? Может, в моих руках уже сейчас находится великое открытие?

Я снял рубаху, аккуратно сложил на нее черепки и отнес в сторону на траву, чтоб ненароком не повредить.

Работать больше не было никакого желания, хотелось бежать домой и попробовать собрать, слепить все эти кусочки в одно целое, посмотреть, что получится.

Но я пересилил себя и спрыгнул в яму: вдруг еще осколочек затерялся в земле? Однако, сняв еще один слой, я больше ничего не нашел и заторопился домой.

Первое, что я сделал дома, — это накопал за огородами глины, замесил из нее густое тесто. Потом на летнем кухонном столике, что вкопан у нас во дворе под небольшим навесом, я разложил черепки и принялся подгонять их друг к другу, словно кубики. Если осколки совпадали, я склеивал их глиной, если нет, то снова выискивал подходящий обломок. В конце концов чуть не обалдел — до того муторным оказалось дело.

С трудом распрямил спину, чтобы немного прийти в себя и передохнуть, как вдруг услышал негромкий сдавленный смех. Я вздрогнул и огляделся: кто? Во дворе никого не было, заглянул в сарай — тоже. Постоял, прислушиваясь, — тихо. Только где-то далеко лаяла собака да тарахтел мотоцикл. Значит, померещилось. Ерунда какая-то.

Но едва я присел за стол, снова раздался тот же смех. Даже показалось, что за оградой мелькнуло чье-то лицо. Я вскочил и бросился через двор к калитке, на улицу. Глянул туда-сюда — пусто. Добеги я всего лишь до узенького проулочка, что пересекает нашу улицу, и разгадал бы всю эту чертовщину. Я бы увидел там, за выступом покосившегося забора, две притаившиеся фигуры. Но я не побежал, а вернулся во двор.

Я думал, что мне и месяца не хватит собрать и склеить все эти черепки. Однако напрасно боялся: на третий день передо мной уже стоял готовый сосуд, очень похожий на кринку, в которых держат молоко. Таких кринок сейчас почти нет. Я их видел только у бабки Никульшихи, на подоконнике, когда ходили ее пугать.

Но я все равно был в восторге: пусть мой сосуд не какой-нибудь замысловатый кувшин или там изящная амфора, а просто не очень красивая кринка, зато древняя и, наверное, дорогая. Не зря же ее положили в могильник. Может, она — самая первая кринка в мире!

Я отнес ее в сарайчик, бережно поставил на верхнюю полку — пусть подсыхает на свежем воздухе.

Настроение у меня было — лучше не надо. Из больницы сообщили, что операцию маме еще не делали и, быть может, совсем не станут — обойдутся лекарствами. Это мне сказал председатель колхоза Батраков. Он специально звонил в райцентр.

— Главное, — добавил он, — ты, Костя, не кисни. Колхоз не даст в обиду ни тебя, ни мать. Понял? Твое дело — соблюдать дом.

А в доме у меня уже полный порядок: все прибрал, полы вымыл, на кухне — ни одной грязной посудины. Я терпеть не могу мыть всякие там чашки-тарелки, а особенно жирные кастрюли. Поэтому не очень-то стараюсь кашеварить: сготовлю глазунью или просто сварю несколько яиц, попью молока, чаю ли и — привет. И сыт, и посуды грязной нету.

Только вот огород меня уматывает. Погода сухая, жарища, знай каждый вечер поливай грядки. А таскать воду из колодца — не ложкой махать. Всю ночь потом то ведра снятся, то колодезный журавль.

Теперь все дни у меня уходят на раскопки, а вечера на поливку огорода — не передохнуть. Даже никого из ребят давно не видел, кроме Детеныша. Тот раза три заходил ко мне, рассказывал всякие новости, помогал поливать огород.

Однажды прибежал взбудораженный, красный, с капельками пота на лбу, размахивает какой-то бумажной трубкой. Увидел меня, заорал еще от калитки:

— Брыська, погляди-ка, что я принес!

Он подлетел ко мне, торопливо развернул трубку. Это оказалась районная газета.

— Вот он — фотоочерк! — крикнул он мне, как глухому. — «Боевая дружина» называется. Гляди, вот напечатано. Это мы — боевая дружина. Понял? Эх, здорово написано! Как в книгах!

— Не ори, — сказал я. — И не суй мне своей газеткой в лицо. Я тоже грамотный, сам разберусь.

Фотоочерк занимал половину второй страницы. Бросались в глаза его жирный заголовок и три больших фотографии.

На верхнем снимке рядом с заголовком улыбалась, сморщившись от солнца, Эвка в своей голубой косынке. Здесь косынка, понятно, была не голубой, а серой. Под фотографией стояла надпись: «Командир отряда Эвелина Юхтанова». Ого, никогда не думал, что Эвка — Эвелина! Красиво, ничего не скажешь.

На другом снимке раскинулось широкое поле, по которому растянулись длинной цепочкой ребята с тяпками. «В битве за высокий урожай» — было написано под ним. На последней фотографии ребята уже не работали, а, сбившись в кучу, сидели и лежали с открытыми ртами, будто кричали «ура». Подпись сообщала: «Хорошая песня — верный спутник ребят». Значит, они не орали, а просто пели.

— Ну и где же ты? — спросил я Детеныша.

Тот радостно произнес:

— Тут меня нет, я как раз бегал за водой для корреспондента — пить захотел. А вон там, где работаем, — есть. — И Детеныш ткнул пальцем в согнутую черную палочку: — Вот он я!

Я засмеялся.

— Это пенек какой-то с ручкой.

Детеныш обиделся:

— Вечно ты подковыриваешь… Не с ручкой, а тяпкой.

— Ах, извини! Пенек с тяпкой…

— А ну тебя! Давай сюда газету. — Он выхватил ее у меня и, засопев, хотел уйти.

Я остановил его:

— Да не дергайся ты, словно маленький. Пошутить нельзя…