Альфред Вельм - Пуговица, или серебряные часы с ключиком Страница 14

Все жители деревни выглядели ужасно: оборванные, грязные, непричесанные. Генриху даже показалось, что женщины нарочно вымазали себе лица грязью.

Мимо проходили ребята примерно одного возраста с Генрихом, но на них он смотрел особенно строго со своего седла.

Шел мимо и мальчишка на тоненьких ножках. Колени у него, видно, дрожали. Голова была непомерно большая, и верхние зубы выступали над нижней губой. «До чего ж он безобразен!» — подумал Генрих. А уродец, словно завороженный, смотрел на мохнатых лошадей и их седоков.

— Отвин! Отвин! — позвали мальчишку.

Он вздрогнул и бросился догонять большую фуру, укатившую уже далеко вперед. На бегу его большая голова качалась из стороны в сторону.

— А вон там, видишь? — шепнул Генрих Николаю, — гляди, какая большая скрипка!

Человек, несший огромную скрипку на спине, снял шляпу и обнажил совершенно голый череп. На ногах у него были кожаные краги. Рядом семенила девочка с большими глазами. Но теперь она уже не плакала.

Впрочем, одна повозка и ее возница вывели Генриха из себя. Мало того, что мужик не слез с козел, — он даже шапку не снял, когда поравнялся с ними, а только притронулся двумя пальцами к козырьку. Рядом сидела жена с грудным ребенком на руках. К повозке была прибита дощечка с именем и фамилией владельца. «Лео Матулла» — значилось на ней.

Сержант долго смотрел вслед повозке, которую с трудом тащила отощавшая до костей белая кляча. В самой повозке стояла только небольшая корзиночка, в каких обычно носят обед в поле. Других вещей в ней не было. Человеку, так спокойно смотревшему вперед и, казалось, только слушавшему скрип колес, было, должно быть, лет сорок.

Они подождали, пока мимо проехала последняя повозка, и в некотором отдалении последовали за ней.

— Кто же, кто здесь немецкий коммунист? — задал вдруг сержант вопрос. Он внимательно всматривался в лица проезжавших мимо жителей и теперь был явно недоволен, что коммунист не дал себя узнать.

— Я тоже все время думаю: кто? — сказал Генрих. Позднее он заметил: — Я все хотел спросить, Николай, ты не знаешь, почему он вывесил красный флаг на колокольне? Почему он вывесил красный флаг?

— Я ничего не понимать.

— Красный флаг он ведь вывесил.

— Ты считаешь — красный флаг нехорошо?

— Хорошо, очень даже хорошо! — поспешил его заверить Генрих, чувствуя, что сержант опять готов взорваться. — Да мне все равно, я только хотел спросить, почему этот коммунист…

— Ничего не все равно! — набросился на него сержант. — Красный флаг — это… Глупый ты мальчишка!

Дальше они ехали молча. Порой казалось, что сержант хочет что-то сказать, но он только отмахивался, продолжая ехать молча.

Раннее утро. Луч солнца расписал желтую стену. На витрине валяются куски хлеба и гора луковой шелухи. И всюду — бутылки. А Мишка разобрал все часы. На столе колесики, винтики, пружинки. Желтый салон выложен соломой и при солнце кажется ярко-золотым.

Война, оказывается, еще не кончилась. В деревне осталось две повозки и четыре упряжных лошади. Лошадям приходится сильно вытягивать шею, чтобы в барских конюшнях достать корм из яслей.

— И вам не надо скакать за вашими друзьями?

— Нет.

— А если фашисты в них стрелять будут?

— Нет. Я комендант.

— И одного дня не прошло, а вас уже капитаном назначили?

— Какой еще капитан! Я комендант.

— Да, да, конечно, комендант, — соглашается Генрих. При этом он думает: комендант ведь еще выше капитана. Да и то сказать: они вместе с Николаем впереди всей русской армии первыми вошли в Гросс-Пельцкулеп!

Комендатура состояла из четырех солдат. Самый маленький из них был Борис. Ростом чуть выше Генриха, он, очевидно, поэтому никогда не становился рядом с ним. Леонид, напротив, был стройный и сухощавый. Волосы черные, и сам он смуглый, как цыган. Над верхней губой маленькие усики. Он великолепно играл на балалайке.

Нет-нет да вспомнит Генрих старого Комарека! То пойдет в парк побродить и думает о нем, то заглянет в конюшню, а то спустится к озеру, туда, где лежат две затопленные лодки… С нежностью думает он об этом старом человеке и помнит до мелочей все, что произошло в тот день, когда он его потерял. Даже как пахли пыль и сосновые шишки, согретые солнцем. И лица людей, спешивших к мосту через Хавель… Фрау Сагорайт разжилась новой тележкой, но у нее отлетело заднее колесо. Генрих никак не мог найти гайку в песке. Мимо торопливо двигались люди и повозки. Стояла жара. Солнце клонилось к западу. Под сосной лежала больная корова. И вдруг лес дрогнул. Раздался чудовищный взрыв. Когда они поднялись, то увидели: даже самые большие деревья еще дрожат. Генрих и сейчас помнит, как тихо потом стало, даже представить себе невозможно такую тишину! Больная корова поднялась. Они смотрели ей вслед, а она, покачиваясь, скрылась в лесу. Прошло немного времени, и опять мимо них потянулись люди, но теперь уже в обратном направлении, — оказывается, это мост через Хавель взрывали…

— Товарищ! — раздается чей-то голос позади Генриха.

Он повернулся — это крикнул Отвин, мальчишка с огромной головой и торчащими вперед зубами.

— Давай отсюда! — закричал на него Генрих. — Опять притащился?

Мальчик, робко улыбаясь, смотрел на него не мигая.

— Никс ферштеэн? — крикнул Генрих и стал бегать, нагнувшись, будто ища камень. — Давай, давай!

Тогда мальчик отступил. Но он то и дело останавливался и смотрел на Генриха, преданно улыбаясь.

— Давай отсюда! — кричал Генрих. — И запомни раз навсегда: видеть тебя не желаю!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Каждый день в деревню прибывали новые группы беженцев. Генрих бегал встречать их, надеясь, что дедушка Комарек приведет свой маленький обоз прямо к воротам помещичьей усадьбы…

Большой барский дом уже не вмещает всех нуждающихся в крыше над головой. Сначала люди просятся только переночевать, а потом остаются и на вторую и на третью ночь. На четвертый день они разбирают повозки, тащат доски в салон и разгораживают его. Спор идет за каждый кусочек паркета или за подставку для цветов — ее легко использовать как столик или шкафчик, если обить со всех сторон дощечками. И всё же, перед тем как разойтись на ночь, люди мирно сидят рядышком на парадной лестнице. Вечера уже темные, над ригой висит луна.

— Леонид, сыграй «Сулико»! — просит Генрих.

Пальцев совсем не видно, когда Леонид наклоняется над балалайкой. Фуражка съезжает у него с головы и катится вниз по ступенькам. Но Леонид ничего не замечает — глаза закрыты.

Из скольких городов и далеких деревень собрался здесь народ! А сейчас все сидят и смотрят туда, где над крышей огромной риги светит луна. Генрих тоже подтянул колена, оперся подбородком — и вот он уже опять идет по дорогам войны с дедушкой Комареком…

— А теперь «По долинам и по взгорьям», Леонид!

Генрих вскакивает и спускается по ступенькам за скатившейся фуражкой. Солдат хлопает ею по голенищам и напяливает на голову мальчишки. И снова льются высокие звуки. Струны дрожат от удалой игры Леонида…

Фуражка, конечно, велика Генриху — приходится высоко закидывать голову, а то и луны не увидишь. Больше всего Генриху нравится ходить с Мишкой по хозяйским дворам. Может быть, завтра они опять пойдут выбирать корову. А то и свинку прихватят… «Надо бы переписать все, что у хозяев на скотном дворе имеется, — думает Генрих. — Наверняка тайком забивают скотину».

Особое удовольствие он испытывает, когда они заходят к толстяку Бернико.

«Ну-ка, Бернико, мы пришли тут немного посмотреть, ферштеэн?.. — При этом Генрих стоит, опираясь на ограду свиного хлева, и разглядывает поросят; Бернико нервно переступает с ноги на ногу, шрам наливается кровью. — Я думаю, Бернико… Я думаю, этот кабанчик с черными крапинками…» — «Да разве можно! — восклицает хозяин. — Он еще и полцентнера не потянет. Ты пойми меня правильно, Товарищ. Ты ж вчера уже два… — Хозяин вытирает капельки пота со лба, но продолжает ласково улыбаться. — Ваша власть, Товарищ. — И принимается расписывать, до чего ловко и точно Генрих умеет определять вес скотины. Спешит признать, что уж килограммов сорок кабанчик непременно весит. — Но только подумай, Товарищ, какой грех мы с тобой на душу берем, ежели…» — «Идет, Бернико. Тогда мы с тобой посмотрим коров…» Хозяин тут же заступает ему дорогу к коровнику, тащит его снова к хлеву. Говорит, говорит, уговаривает взять молодого кабанчика. Уже клянется, что тот весит почти центнер, спешит запрячь лошадь, чтобы отвезти его на кухню… Неожиданно музыка прервалась.

Луна поднялась над черными купами каштанов. Генрих протягивает фуражку Леониду, но тот снова напяливает ее на голову мальчику так, что тот уже ничего не видит.