Георгий Граубин - Полустанок Страница 14

— Это бы хорошо, — воодушевилась мать, — ревизионная комиссия давно говорит об этом. Со многими пыталась договориться, да не получается; рабочих рук везде не хватает. Только управитесь ли вы? Надо и продукты возить, и дрова, и воду для магазина. А вы на здоровье все жалуетесь.

— Здоровьишко у меня неважное: ревматизм, то-се. Но раз народное добро беречь надо, тут уж о здоровье не думаешь. Лесу я наготовлю, только ты билет у лесника возьми. А там, даст бог, понемногу и срубишко поставлю. Постепенно, по бревнышку.

— Большое спасибо, Савелич,— совсем растрогалась мать,-— мы тебе за это заплатим. Только, чур, и магазин охранять надо. А то по вечерам я сколько раз подходила к магазину, а вас там нет. Магазин-то не охраняется.

— Ну, это, Яколевна, напраслина. Мне из окна исключительно все видно. Я потушу свет да и наблюдаю себе. А болтаться около магазина — только воров пугать. Пока буду лес готовить, старуха меня законно подменит, она исключительно храбрая. К тому же собаку я приглядел — злющая, что твой Гитлер. Так что в этом не сумлевайся, зарплату мне задарма не надо.

— Это я так, на всякий случай, чтобы неприятностей с магазином не было. А то я однажды не нашла своей метки.

— Какой еще метки?— насторожился Савелич.— Я самолично утром и вечером проверяю бломбу. Завсегда целая.

— Я кроме пломбы еще нитку привязываю. Ее и не оказалось.

— Ну, это насупротив инструкции,— насупился сторож.— Я головой отвечаю исключительно за целостность бломбы. А об нитках в инструкции ничего не сказано.

— Ладно, Савелич,— смягчаясь, сказала мать,— пристройка дело хорошее. Готовьте лес, а билет я возьму, только чтобы магазин без присмотра не оставался. Мало ли какая беда может случиться.

— Так и порешили,— обрадовался Савелич.— Перевезу сено — и сразу в лес. А насчет медведны вы тут не толковали?

— Нет, ни о какой продаже речи не может быть. Пусть останется память о хорошем человеке,— посуровела мать.— Память дороже денег.

Лицо у Савелича вытянулось. Он сразу засобирался:

— Надо на пост заступать. У меня ружье, что твоя орудия: со ствола заряжается, сыпь хоть стакан дроби. Как бабахнет, любой от разрыва сердца умрет. Законная пушка!

Когда он ушел, мать захлопотала у стола.

— Вот что, Васятка, я надумала,— как бы советуясь, обратилась она ко мне,— надо нам коровенку приучать в ярме ходить. Когда мы еще жили на хуторе, все на коровах возили. Пусть люди посмотрят да пример с нас возьмут. А то паниковать начинают женщины, как, мол, сено возить, дровишки.

— Ты бы взяла у Савелича лошадь, ведь она не его, а казенная,— запротестовал я.— Вот и привезли бы все, что надо.

Мать строго сказала:

— Мы-то привезем, а как другие? Нет уж, если бедовать, так всем одинаково, чтобы перед людьми не было стыдно. Закажу ярмо, вот и свой транспорт появится, никаких лошадей не надо.

КОЕ-ЧТО О ХРУСТАЛИКЕ

Дедушка Лапин Славкиных сомнений не разделил:

— Это хорошо, что бутылка сразу разбивается и начинка вспыхивает. Таким макаром любую машину запросто так сожгем. А спичку и зажигать незачем: разложи костерок, да и подживляй его сучьями. Как приспичит — поджигай от него бутылки и кидай на здоровье. Оно, конечно, с ваты бензин испаряться будет пока суд да дело. Так ведь ее макнуть в ведерко можно в последний момент. Молодец, хрусталик, уважил старика своей выдумкой!

Дед Лапин был худенький, щуплый. Голова у него белая-белая, волосы на подбородке такие редкие, что брился он раз в неделю.

Одевался дедушка всегда одинаково: зимой и летом носил холщовые брюки и дома ходил даже в жару в старых, подшитых валенках. Для рубашек он никакого другого цвета не признавал, кроме красного. Причем носил их навыпуск, подпоясываясь шнурком.

Однажды чуть ли не год в магазине не было красного материала.

— Давай, Никифор, я тебе синюю рубаху сошью,—уговаривала его бабка.— А то все в красной да в красной, хоть на демонстрацию тебя неси заместо флага.

— Что ты, старая,— отмахнулся дедушка.— Никакого другого цвету мне не надо. Когда помирать буду, попрошу заместо креста красный флаг на шесте повесить. Голым буду, а другой цвет на себя не надену.

— Совсем рехнулся,— беззлобно ворчала бабка.— Вот куплю тебе красный ситец в горошек и сошью из него рубаху, а то совсем как оборванец ходишь. Смотреть стыдно.

— А что — и купи, хрусталик, купи,— миролюбиво соглашался дед.— Оно еще веселее будет.

Пришлось бабке в конце концов и на самом деле покупать красный ситец в белый горошек. Из него шили девчонкам платья, но это дедушку не смутило. Он подпоясался своим плетеным шнурочком и пошел к деду Кузнецову хвастать обновкой.

Между прочим, за эту любовь к красному деда очень не любил общественный бык. Куплен был бык вскладчину всем поселковым «обществом», и держали его во дворах по очереди.

Когда очередь дошла до Хрусталика, он загнал быка во двор и пошел задать ему сена. Дело было зимой, и Хрусталик ходил в старенькой шубе. Пуговиц на его одежде никогда не водилось, и потому, когда он стал размахивать вилами, шуба его распахнулась, обнажив красную рубаху.

Бык подозрительно глядел на мельтешащее перед ним красное пятно и стал не на шутку сердиться. Когда дед поднес ему последний навильник, бык нагнул голову, угрожающе замычал и бросился на Хрусталика. Несмотря на возраст, дедушка шустро кинулся на забор и перелетел через него, как пушинка.

— Вот ведь, скотина рогатая,— укорил он быка.— Да ведь ты, хрусталик, запросто так меня распороть мог!

С тех пор, как бы дед ни маскировался, надевая поверх рубахи свою шубейку или дождевик, бык все равно сердито мычал и, нагнув голову, кидался на него. В конце концов ухаживать за ним взялась бабка, а дед сидел дома и честил его самыми нехорошими словами.

Хозяином дедушка был никудышным. Избенка его всегда протекала, прясла забора стояли вкривь и вкось. Если он пахал огород, то борозды получались зигзагами, с бесчисленными огрехами. Дед Кузнецов не выдерживал и, ворча: «Ну, кино, штобы тебе целину доверить!», — сам брался за чипиги плуга. Если Хрусталик ехал за сеном, то его воз обязательно разваливался дорогой. А если привозил дрова, то они почему-то всегда оказывались или гнилыми, или такими корявыми и сучкастыми, что потом чурки невозможно было расколоть.

А вообще-то он был ласковым, добрым. Пока не приехал Славка, его нередко можно было видеть среди поселковой детворы. Летом он им советовал, как из доски сделать трамплин на речке, а зимой учил, как к санкам приделать руль, чтобы походило на аэросани. И сам непрочь был на них прокатиться.

Теперь дедушка всерьез готовился к войне с японцами: с ними у него были особые счеты. В гражданскую войну японцы заподозрили Лапина в связи с партизанами. Улик у-них никаких не было, но на всякий случай они выпороли его шомполами.

Пороли на лужайке, где теперь стояли наши дома. С тех пор к ней и прилипло название проклятого места. Японцы согнали сюда всех жителей поселка: стариков, детей и женщин. Лапина раздели донага, привязали к козлам. За то, что он укусил одного из солдат, когда его привязывали вожжами, Лапину добавили тридцать шомполов.

Полуживого, всего окровавленного, Лапина принесли домой на одеяле. Через полмесяца, оправившись, он ушел в партизаны. Но тот позор и унижение переживал до сих пор.

— Я, Шлава, никогда не забуду их шомполов, — жаловался дедушка Славке. — Я в гражданскую войну на них насмотрелся. На энтой станции они не только свиней переели, а и всех курей постреляли. Готовили мы тогда на них сильное наступление, хорошо бы по шее дали. Да, вишь ты, приказ вскорости вышел — не трогать япошек. Мол, тогда с Японией война может начаться. Так и ушли они от нас непобитыми. А сколько людям беды причинили! Не теперь с ними война будет сурьезная, истинный крест. Надо уговорить Петру Михайловича съездить в тайгу, посмотреть старые партизанские землянки. Поди совсем развалились, ремонтировать надо.

Дедушка снимал со стены старую берданку, принимаясь в который раз чистить изъеденный раковинами ствол.

— Патронов маловато, Шлава,— вздыхал он.— Взялись бы с Васькой, отлили бы мне пули. Был у меня хороший клып, да Кунюша летось стащил. Придумай, Хрусталик, что-нибудь, а уж пули мне отлей, будь ласка.

И дед шепеляво запевал под нос непонятную для нас песню:

В двенадцать часов по ночамИз гроба встает барабанщик,И ходит он взад и вперед,И бьет он проворно тревогу.

«ТИХО, НЕ ШЕВЕЛИТЬСЯ!»

Клып — форму для отливки пуль — мы сделали из гипса. Но ни свинца, ни баббита найти не смогли. Славку осенила новая мысль — сделать паровую пушку. Где-то за баней он нашел трубу от паровозного штока, и они вдвоем с Генкой приволокли ее к нам во двор. Это была обыкновенная труба с отверстием в кулак и длиной метра в два. Второе отверстие было наглухо заварено.