Иван Василенко - Заколдованный спектакль Страница 14

Казалось, спектакль теперь состоится обязательно — если не в Припекине, против которого белогвардейцы спешно подтягивали силы, так где-нибудь в лесу. Тяжелораненых мы устроили в соседних поселках у шахтеров, и Таня, таким образом, освободилась. Цилиндр, хоть и подгоревший на пожаре, был налицо; Артемка с каждым днем веселел и наливался здоровьем, — чего еще не хватало! Но, как видно, спектаклю и вправду сильно не повезло… Расскажу все по порядку.

С того момента, как я увидел Джима с дубиной в руках, я не переставал думать о нем. Меня очень удивляло, что он такой же сильный, каким был и Пепс. Неужели, спрашивал я себя, все негры — великаны? Дальше, почему Джим поблагодарил нас таким точно жестом (прижал руку к груди) и почти такими же словами, как когда-то благодарил Артемку за цветы Пепс? Разве все негры благодарят одинаково? И не странно ли, что Джим так скоро, хоть и с акцентом, научился говорить по-русски?

Однажды, рассуждая так, я вдруг хлопнул себя ладонью по лбу и со всех ног бросился к командиру.

Я ворвался к нему как ураган и не переводя дыхания выпалил все свои догадки. Командир слушал, то хмурясь, то улыбаясь. Он задал мне два-три вопроса и, когда я ответил, сказал:

— Да, в твоих догадках есть что-то верное. Бесспорно, Джим не тот, за кого он себя выдает. И недаром Луначарский ему письмо прислал. Танин дядя говорил, что собственными глазами видел это письмо.

— Луначарский?.. А цирки тоже в его ведении?

— Тоже.

— Дмитрий Дмитриевич, дайте мне увольнение на двое суток.

— Что же, — сказал командир, — иди. Иди, а то как бы Джим не укатил в Москву.

Через час, расспросив Таню, где и как найти ее дядю, я уже шагал по мокрому от первых осенних дождей жнивью.

Конец ночи на земле

Найти Таниного дядю оказалось гораздо труднее, чем я думал. После «крепточевского дела» за отрядом дяди Ивана началась форменная охота. Пришлось часть людей временно распустить по домам, а главные силы перевести в другое место и там тщательно законспирировать.

Но мне посчастливилось встретить знакомого парня из числа отпущенных дядей Иваном. Так или иначе, на вторые сутки я уже сидел в шахтерской хибарке и рассказывал дяде Ивану, зачем мне понадобился негр Джим. Дядя Иван, крупный мужчина с наивно-детским выражением круглого лица, смотрел на меня молча, не моргая и только изредка, также по-детски, вздыхал. Когда я кончил, он сказал:

— Ну, счастье твое, парень, что вовремя явился. Приди завтра, не застать бы его уже здесь.

— А что?

— Да на советскую сторону его отправляем. Очень уж заметная он тут личность.

Конечно, я хотел тотчас же отправиться к Джиму, но дядя Иван посоветовал мне запастись терпением.

Узнав, что мы организовали у себя социалистический союз рабочей молодежи и что Таня теперь наш председатель, он развел руками:

— Не пойму, в кого она уродилась такая!

— Да в вас же и уродилась, — сказал я. — А то ж в кого?

— В самом деле? — засмеялся дядя Иван. — А я и не догадался.

Ждать мне пришлось до самого вечера.

Когда сумерки сгустились, дядя Иван прикрыл плотно ставни, зажег ночничок и вышел, наказав мне никуда не отлучаться.

Я обдумал все, что намеревался сказать Джиму, когда меня отведут к нему. Прежде всего, думал я, надо ему рассказать про базарную площадь в южном приморском городе и про сапожную будку в самом центре ее. Потом как-нибудь незаметно перейти к цирку. Затем рассказать, как пьяный режиссер Самарин потерял пантомиму «Тарас Бульба» и как эту пантомиму нашел в песке на берегу моря маленький сапожник. Рассказывая, я буду следить за выражением лица великана, и если оно будет меняться…

Но тут под окном затопали чьи-то шаги, хлопнула наружная дверь, заскрипели половицы, и в комнату втиснулся человек вышиной до самого потолка. Вошел, остановил на мне свои блестящие, казавшиеся на черном лице почти белыми глаза и протянул руку:

— О, знакомий товарищ!

— Вы узнали меня? — спросил я, очень польщенный.

— О да! Бежал на белий офицер, бросал граната: бах-бах!..

И я забыл все, что собирался сказать, и сказал то, что совсем говорить не собирался:

— Товарищ Пепс, да вас же Артемка ищет! Давно уже!

Сказал и даже испугался: так изменилось вдруг лицо великана. Что отразилось на нем, на этом черном большом лице? Радость? Изумление? Или все это вместе?.. Он охнул, всплеснул руками и неожиданно тонким, чуть ли не женским голосом воскликнул:

— Артиомка?.. Чемпион на риба?.. Дие он, дие?

— Он в нашем отряде, в отряде товарища Дмитрия. Я пришел за вами.

И тут чемпион мира, человек, разящий насмерть врага одним ударом кулака, вдруг стал похож на старую бабушку: он засуетился, заохал, зашарил руками по стене около вешалки.

— Идем, идем, — бормотал он. — Дие мой шапка? Дие мой пальто?

— Куда это? — строго спросил дядя Иван, входя в комнату.

Я стал горячо объяснять, что наш отряд имеет уже связь с Красной Армией, что Пепсу лучше всего перебраться сначала к нам, а уж мы его потом сами доставим куда следует. И вообще, надо же, чтоб Пепс встретился наконец с Артемкой.

— Да чего ты кипятишься! — сказал примирительно дядя Иван. — Я ж не против. К вам. — и к вам. Оно и лучше. Только не надо спешить. В полночь соседи повезут по поставкам сено. Вот с ними до хутора Сигиды и проедете. В сене-то оно незаметней будет, а?

Я согласился, что проехать на арбе в сене будет куда безопасней, чем шагать по степи пешком.

Хозяйка внесла в глиняной миске фаршированные баклажаны Дядя Иван, хитро подмигнув, достал из шкафчика бутылку с мутноватой жидкостью, и мы, повеселев, подсели к столу. Тут-то, за столом, наш черный товарищ и рассказал нам, как умер чемпион мира по классической борьбе знаменитый Чемберс Пепс и как родился шахтер Джим Никсон.

Горько было на душе у Пепса, когда он покидал приморский южный город. Сколько оскорблений и несправедливостей перенес он! А тут еще пропал Артемка, к которому Пепс привязался, как к родному сыну.

Приехав в Москву, Пепс сейчас же написал мальчику письмо. Но письмо, конечно, не дошло. И сколько Пепс ни писал, ответа не было. Потом Пепс поехал в Киев, из Киева — в Будапешт, а из Будапешта — в Гамбург, на очередной «счет».

Не все знают, что такое «гамбургский счет». Время от времени борцы съезжаются в Гамбург и там при закрытых дверях борются уже по-настоящему и по-настоящему выясняют, кто кого сильней, кто за кем идет по счету. А так, в обыкновенное время, в цирках не спорт, а блеф — бессовестный обман публики.

Ехал Пепс в Гамбург и думал, что здесь он покажет всю свою силу и ловкость, отдохнет душой. И правда, в первый же день он за восемь минут уложил норвежца Хюиста, потом так же поступил с тяжеловесом немцем Шварцем, потом приемом тур-де-бра на второй минуте припечатал к ковру своего старого соперника Клеменса Гуля. Но в самый канун дня, когда Пепс должен был встретиться с Хольстоном из Калифорнии, Пепса в коридоре цирка пырнул ножом в бедро калифорнийский арбитр Ньюкстон. Пепс хотел вырвать из рук Ньюкстона нож и нечаянно сломал арбитру кисть. И тогда Пепса схватили и отправили в тюрьму. На суде Пепс ясно доказал, что он только защищался, но разве судьи слушают черного человека! И Пепса приговорили к трем годам тюрьмы. У него и сейчас темнеет в глазах, когда он вспоминает свою камеру из железобетона и тюремный двор-колодец.

Три года томился Пепс в тюрьме и три года думал, зачем бог устроил на земле такую несправедливую жизнь. И еще он думал, что никогда больше не станет бороться. Правда, он привык к цирку, его всегда радостно возбуждала ярко освещенная арена, блестящие костюмы артистов, трескучие аплодисменты; при одном звуке циркового марша по телу у Пепса пробегала нервная дрожь. Но ложиться под Гуля или Хольстона только потому, что они белые, он не согласен. Да и публику он больше не хочет обманывать. Спорт есть спорт, а блеф — блеф.

Пепса продержали в тюрьме два лишних месяца, взяли с него за это шестьдесят марок и выпустили. Сейчас же к нему бросились антрепренеры. Один ангажировал его в Вену, другой — в Берн, третий — в Константинополь. «Нет! — сказал им всем Пепс. — Нет!» У какого-то темного дельца он купил паспорт на имя Джима Никсона из Филадельфии и уехал в Бремен. Там он разгружал пароходы, ел с портовыми рабочими за одним столом, спал с ними в одном бараке. И никто из них не сказал ему: «Блэк!» Нет, ему жали руку и говорили: «Комрад». Для тех, кто трудится, всякий цвет кожи хорош.

Так прошло несколько месяцев. И вдруг прилетела весть: в России рабочие взяли власть в свои руки. Пепс сказал: «Кончилась ночь на земле» — и двинулся на восток. Много раз его арестовывали, прежде чем перешел он фронт. И вот он опять в России. Но теперь уж это была его Россия, страна, за которую он готов был отдать жизнь. Не в цирк потянуло здесь Пепса, а в шахту. Забойщики хлопали его по плечу и, смеясь, говорили: