Эжен Мюллер - Робинзонетта Страница 15

– О, я это очень хорошо знаю. Пьер не может нахвалиться на вас.

– Ну что ж, в таком случае… – сказал фермер, решивший, что ему удалось уговорить девочку.

– В таком случае, господин Мишо, я должна просить у вас извинения, потому что я не изменила своего намерения.

– Значит, ты отказываешься?

– Я не хотела бы обидеть вас, но…

– Хорошо! – сказал господин Мишо, и в его тоне не слышалось ни огорчения, ни досады на бедную девочку, решимость которой, напротив, внушила ему уважение. – Хорошо, пусть будет по-твоему; но, по крайней мере, чтобы доказать тебе, что в случае нужды ты можешь рассчитывать на мое доброе отношение к тебе, возьми вот это; может быть, тебе пригодится.

И фермер протянул девочке серебряную монету. Но девочка тихо отодвинулась, опустила глаза и, спрятав руки за спину, застенчиво произнесла:

– Вы слишком добры, господин Мишо, но…

– Но ты не желаешь принять от меня деньги, – докончил господин Мишо и положил монету в карман. Затем он покачал головой и сказал:

– А, ты, значит, гордячка! Но я тебя не осуждаю за это, напротив.

– О! – поспешила повторить Мари. – Я не хотела обидеть вас, господин Мишо, и в доказательство, уж если вы готовы проявить свою доброту, я не откажусь принять от вас одну вещь, конечно, если только вы согласитесь.

– Что же?

– Немного картофеля для моего милого Волчка.

– А! – произнес фермер, устремляя на девочку проницательный взгляд. – Для Волчка… Но мне кажется, тебя и самой нужна еда.

– Даю вам честное слово, это для него, только для него.

– Пусть так, я не сомневаюсь, что ты говоришь правду. Решено: Волчок получит свою провизию.

– Когда мне прийти за ней? – спросила Мари.

– О, не беспокойся! Пьер принесет.

– Как скажете, господин Мишо! – спокойно ответила девочка.

– Ну, а теперь прощай, детка! – сказал фермер и, протягивая ей свою большую руку, прибавил: – Если все же тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, не забудь, что я всегда готов поддержать тебя.

Сказав это, он спустился с развалин, и можно было слышать, как он, задумчиво шагая по дороге, повторял:

– Странный все-таки ребенок, очень странный ребенок!..

2. Зимой

Скоро все узнали, что господин Мишо посетил маленькую Мари, потому что он сам рассказывал о ней то одним, то другим, давая понять, что этот «странный ребенок», как он при этом называл ее, произвел на него, несмотря на всю свою странность, самое лучшее впечатление. Так как господин Мишо был известен своей правдивостью и здравомыслием и люди прислушивались к его словам, то все стали вслед за ним интересоваться маленькой отшельницей и следить за ее дальнейшей судьбой.

По правде сказать, это любопытство несколько стесняло отважную девочку. Ее навещали, искали случая говорить с ней, часто надоедали ей нескромными вопросами. Это было ей неприятно, главным образом, потому что, за исключением господина Мишо, мамаши Бюрель и Пьера, мало кто сочувствовал ей искренне.

Когда она шла по деревне, на нее указывали друг другу, старались ее остановить, задержать; начинались вопросы; Мари всегда отвечала сдержанно, но никогда не выказывала ни малейшего нетерпения, никогда не произносила грубого слова; она всегда была спокойна и держалась с достоинством.

– Что вам нужно от меня? – обычно отвечала она, как и в разговоре с господином Мишо. – Уж такие у меня странные взгляды. – Затем она с улыбкой добавляла:

– Посмотрим!

Это слово она произносила так часто, что ей даже дали прозвание «мадемуазель Посмотрим».

Ее сдержанность, ее нежелание объяснить, на какие средства существования она надеялась в будущем, возбуждали всеобщее любопытство. Впрочем, спустя несколько недель к загадочной девочке начали относиться с некоторым недоверием.

– Вы увидите, – говорили многие, – что мадемуазель Посмотрим ничего кроме своего безрассудства не покажет; у нее больше гордости, чем мужества, и больше упрямства, чем ума.

И благодаря той легкости, с которой распространяются слухи, на нашу отважную отшельницу стали смотреть, как на настоящую бродяжку. У общественного мнения всегда и везде есть свои капризы, которые, надо признать, никогда не возникают на пустом месте. Нет дыма без огня; и если мы хорошенько рассмотрим этот случай, то легко обнаружим причину, по которой Мари впала в немилость у окружающих: ее стали осуждать, потому что многие злились на нее и старались настроить других против бедной девочки.

Вследствие плачевных результатов своей злой выходки против маленькой обитательницы Совиной башни Грибью никому не говорил об этом происшествии; но, как мы видели, Мари в нескольких словах рассказала об этом господину Мишо, а тот не считал себя обязанным хранить тайну. Все смеялись над Грибью, который, конечно, злился и строил новые планы мести. Больше всего его бесило приключение с земляникой; он не мог простить ни Мари, ни Пьера, в особенности Мари – с тех пор как ей удалось вырвать Пьера из-под его дурного влияния. А господин Гюро, для которого кроме дочери ничего в мире не существовало, вынужден был при случае выказывать те же чувства к сиротке, что и дочь, которая люто возненавидела девочку. Таким образом, принимая во внимание изворотливость Грибью, злобу мадемуазель Жюли и значительное влияние, которым пользовался господин Гюро, можно легко объяснить, почему отзыв господина Мишо мало-помалу утратил свое значение.

Не скроем, что Мари сильно досадовала на то, что общественное мнение переменилось к худшему. Чего бы она не дала, чтобы люди любили ее так же, как она любила их!

Как бы то ни было, но благодаря старанию бедной девочки быть незаметной и ни от кого не зависеть ей удалось добиться, по крайней мере, равнодушия, которое, правда, без предосторожностей с ее стороны легко могло превратиться в неприязнь.

Но в чем же можно было ее упрекнуть? Живя насколько возможно уединенно, она, не прося ни у кого поддержки, никого не обижала чрезмерной гордостью. Лишь изредка Мари отказывалась принимать тех, кто слишком часто надоедал ей своими предложениями. Она никогда не пользовалась чужой собственностью, разве что иногда позволяла себе собирать хворост в лесу. Она никому не надоедала своим присутствием. На свои последние жалкие гроши она сделала необходимые мелкие покупки: купила немного соли, пару деревянных башмаков, которые набила сеном, коробок спичек, которые она использовала очень экономно, кусок мыла для стирки своей единственной маленькой рубашки и шейного платочка (для сушки она развешивала их на двух ветках над горячим пеплом) и, наконец, чашку, из которой давала пить своей больной собаке.

В воскресенье утром, незадолго до начала обедни, она спокойно и скромно проходила через деревню, стараясь не привлекать внимания. Она входила в церковь, выбирала себе удобное местечко, опускалась на одно колено, опираясь локтями на другое, опускала голову на сложенные руки, и ее лицо исчезало в роскошных волнах ее чудных золотистых волос. Она всегда оставалась до окончания службы и уходила таким же образом, как приходила. Во время вечерней службы повторялось то же самое. Она попросила священника подготовить ее к первому причастию, и ни одна из его учениц не была так прилежна и внимательна, как она. Когда старый священник, довольный ее успехами, сказал, что она, без всякого сомнения, достойна быть на Пасхе в числе причастниц, она опустила глаза и ответила:

– О, нет, лучше в будущем году; я еще не готова и продолжу посещать ваши уроки.

Все это стало широко известно, все это удивляло и заставляло говорить о ней. Но не больше: о том, чтобы позаботиться о ее участи, никто уже и не помышлял. А между тем, когда она во время сильных морозов проходила мимо в своем жалком сереньком платьице, с красными от холода ручками, в своих деревянных, одетых на босу ногу башмаках (у нее была пара чулок, но она надевала их только по воскресеньям), все говорили: «Кто заставляет ее так упорно придерживаться своих странных взглядов? Чего она ждет?.. На что надеется?.. Почему так скрывает свои намерения?..»

Чего она ждала? – да только наступления теплой погоды.

На что надеялась? – на какой-нибудь заработок.

К чему же такая таинственность?

Но вся ее тайна и состояла в том, что для исполнения ее плана требуются терпение, настойчивость и умеренность; она знала, что если бы рассказала о нем, все стали бы издеваться над ней, тогда как сама она относилась к своей заветной мечте с надеждой и упованием.

Надо было так или иначе пережить зиму, что она и делала.

3. Весна

Мари проводила зиму, укрываясь в своем диком скалистом убежище; там она могла тяжелой работою спастись от холода; затворничество спасало ее от докучливых посещений, которые постепенно прекратились.

Волчок – бедная собака, которую она взяла к себе на излечение – долго не поправлялся; но наконец раненая лапа зажила, правда, немного криво, так что осталась небольшая хромота. Добрый пес выражал свою благодарность безграничной привязанностью к хозяйке, на какую способны только собаки. С ним девочка не чувствовала себя такой одинокой среди окружающих скал и развалин. Во время своей болезни Волчок привык оставаться один. Когда Мари уходила, достаточно было одного слова или движения, и пес радостно следовал за ней или послушно забирался в их общее убежище, которое он бдительно сторожил. Только крайнее изнурение, вызванное голодом, заставило это отважное животное выказать страх перед своими преследователями в тот день, когда Мари спасла его. Поправившись и чувствуя себя обязанным своей избавительнице, Волчок совершенно изменился: плохо приходилось тому, кто отваживался проникнуть в уединенную обитель в развалинах без разрешения маленькой Мари; искусанные икры были результатом таких попыток.