Илья Москвин - Форвард — в защиту Страница 15

— Почему это не моего ума? — с выражением тонкой иронии на лице спросил Юра.

И тут Богданов ка-ак даст ему по выражению тонкой иронии!

«Опять!» — мелькнула жалкая мысль и вдруг придала Юре негаданную силу. Устояв на ногах, он саданул Богданову аперкотом, да так, что тот, закрываясь, стал отходить и, наконец, сказал:

— Всё, хватит. Квиты. Умеешь.

Дополнительное, теперь уж никому не нужное, а потому грустное открытие: у Богданова брови тоже чуть сросшиеся. Не такая уж это редкость среди человечества…

Двинулись дальше.

После удачной драки почему бы и не спросить:

— А чего это они… Твои. Чего они развелись?

— Вообще-то не твоего это ума… — Валентин замолчал, но вдруг бешено заорал — так, словно Юра давно: ежедневно, ежечасно, ежеминутно — пытал его этим вопросом, выматывал всю душу: — Не знаю!!! Понял?!! Не знаю!!!

А потом вдруг спросил, осенённый весёлой догадкой:

— Ты Юркиного отца, капитана, моим отчимом, что ли, считаешь?

— Ну да!

— Дурила! — впервые в жизни добродушно сказал Валентин.

Юра совсем растерялся и умолк — теперь уже окончательно.

Незаметно подошли к Ингиному дому. Валентин вдруг замер и невольным движением остановил Юру. И во все глаза смотрел вперёд.

Калитка Ингиного дома открылась, из неё вышла пёстрая компания. Какие-то женщины, Матильда и, наконец, такса. И среди них… Капа!!!

— Мама! — резким, ломающимся от волнения голосом вскрикнул Валентин.

Капа — мать Валентина?!!

Потом Юра увидел в проёме калитки Константина Петровича. Они — эти трое — вдруг выкристаллизовались и выступили из окружающих монолитным треугольным кристаллом. Они — трое — были вершинами, а взгляды их, взволнованно обращённые друг на друга, — сторонами треугольника.

Отец и сын медленно двинулись навстречу друг другу.

Юра быстро пошёл прочь.

— Юра! Постой! — закричала Капа и тем, наверно, уничтожила величие момента. Но она, видимо, считала, что никакого величия и никакой торжественности здесь и не нужно, бросилась догонять Юру…

Дома Юру уже давно ждали. Был накрыт стол.

— Садись, сын, — значительно сказал отец.

— Что, будете ругать? Врать — нехорошо? — усмехнулся Юра.

— Да, нехорошо, — вздохнул Голованов-старший.

— Вот, пожалуйста, — всё ещё хорохорился Юра, кивнув на увядшие ромашки-лютики, которые мать зачем-то поставила в банку с водой. — Гербарий.

— Да оставь ты свой гербарий! — в сердцах сказал отец. — Неужели ты думаешь, что мы не поняли бы тебя?

В тоне отца было что-то непростое — вроде бы обида и одновременно как бы грустное восхищение. Мать вытирала слёзы.

— Я искупаюсь, — нарушил молчание Юра. — Всё-таки чистота — залог здоровья. Это кроме шуток.

Юра скрылся в ванной, но тут же высунул голову.

— И вообще… — сказал он, покраснев. — Я по вас здорово соскучился.

Вот оно — долгожданное, заслуженное наслаждение — вытянуться в горячей, шевелящейся по дну ванны зеленоватыми извилистыми тенями, домашней, родной, «ванной» воде!

Это тебе не колючий, мрачный, пронзаемый всеми земными ветрами и шумами стог. Вспомнил — и замелькали вдруг цветные фотографии, виденные на капитанской даче. На них была Ольга. А на Костиных чёрно-белых — рыжая Капа. Только на них цвет её волос не был виден.

И это последняя-распоследняя догадка. Всё. Теперь и догадываться больше не о чем, и вспоминать больше нечего.

Разве что пятнадцать минут назад…

— Ну, спасибо тебе, — сказала Капа. — Чудо ты моё!

Она приблизила своё счастливое, смеющееся, сияющее всеми рыжими веснушками лицо к Юре и поцеловала его.

Конец