Владислав Бахревский - Футбол Страница 15

Мне очень нравилось, что, когда я раскатывал громоподобное «высоте», непромазанное стекло в форточке звенькало.

Если голос развить, то уж не пропадешь.

Э-эх, ухнем!Еще разик, еще раз!

И вдруг я понял, что вот она, самая подходящая минута, когда нужно сесть и написать о Пушкине. Стихи были вполне готовы, но ведь я обещал принести и стихи и сочинение в прозе. Но проза не стихи, чтобы писать прозу, нужно знать, о чем пишешь.

Родился Пушкин в Москве, в 1799 году. Это вот какого числа? Старый стиль, новый стиль…

У наших соседей слева, у главного лесничего Антонины Антоновны, был великолепный полупудовый дореволюционный Пушкин. Я тотчас отправился попросить книгу, хоть на часок.

— А ваш Ваня опять сегодня пел, — услышал я голос матери Антонины Антоновны, глубокой, но резвой старухи. Она рассказывала о концерте моей бабке, словно та не слыхала ни моего тенора, ни моего баса.

— Здравствуйте! — Я чуть было не брякнул «сударыня», но все-таки не брякнул.

— А вы сегодня пели! — сообщила новость вежливая старуха.

— Немного пел, — сказал я, скромничая. — Не одолжите ли вы мне на один час том Пушкина.

— Отчего же на час? Берите и читайте! — Бедная старая женщина нескрываемо обрадовалась моей просьбе.

Я притащил книгу и, заглядывая в предисловие, принялся изливать свои восторги.

«Гений Пушкина озарил мрачную эпоху царизма. Ода „Вольность“ звала к свободе…»

Грешен, я не смог одолеть «Вольности»: «Беги, сокройся от очей, Цитеры слабая царица!» Я больше всего любил «Сказку о царе Салтане», «Дубровского» да еще «Тиха украинская ночь». Ну и, конечно, «Горит восток зарею новой», «Редеет облаков летучая гряда», «Любви, надежды, тихой славы», «У лукоморья дуб зеленый».

А «Прощай, свободная стихия»?

А «Мороз и солнце, день чудесный»?

Э, нет, я многое любил и знал у Пушкина, но первым поэтом России был для меня в те годы Лермонтов.

Свои восторги я закончил тремя восклицательными знаками. Сочинение не уместилось на пяти тетрадочных страницах, но на шестой странице я занял всего одну строку. Это как-то было несолидно, и я приписал:

Товарищ, верь! Взойдет она,Звезда пленительного счастья!Россия вспрянет ото сна,И на обломках самовластьяНапишут наши имена.

Эти строчки я тоже очень любил, но когда они оказались в конце моего сочинения, то получилось, что Россия еще не воспрянула ото сна, не освободилась от самовластья, а это было политически неверно. Подумал и написал еще одну строчку: «И Россия ото сна воспряла».

Стихи и сочинение я понес в библиотеку спозаранок. Пришлось долго ждать, когда откроют Дворец культуры, потом — библиотекаршу. Дверь в библиотеку открыла молодая женщина.

— Что тебе, мальчик? — спросила она меня. — Читальный зал откроется в двенадцать, а теперь только девять.

— А куда собственные сочинения сдавать? — спросил я как можно угрюмей, чтобы не струсить.

— Ах, собственные сочинения! Оставь мне. У тебя что? Стихи?

— И стихи. И еще не стихи.

— Давай и не стихи.

Тетрадку я держал за спиной.

— Вот!

— Спасибо! Я передам это Георгию Матвеевичу.

За ответом я пришел в тот же день, сразу после обеда.

В читальне за своим столом сидела Варвара Ивановна, а возле стола, в низком кресле, — длинноногий, чему-то счастливо улыбающийся, вовсе не старый человек. Я сразу понял, что это и есть Георгий Матвеевич.

— Милок, да ты, чай, за ответом? — спросила Варвара Ивановна, устремляя на меня взгляд над очками.

— Нет! — пролепетал я неправду. — Я — так.

— Иди сюда, садись, — позвал меня Георгий Матвеевич, указывая на другое низкое кресло.

Я подошел и сел на краешек, чтобы не утонуть.

— Это Георгий Матвеевич! — познакомила меня Варвара Ивановна.

— Я знаю.

— Откуда же?

— Догадался.

Георгий Матвеевич улыбнулся уже не чему-то, а мне.

— Нам понравились и твои стихи, и твой пламень в сочинении, но о премиях будет решать жюри, а я тебе предлагаю присоединиться к нам. Наш литкружок послезавтра идет в поход по родному краю.

— А что нужно… взять? — Дома меня могли и не пустить в поход, но мне так хотелось быть среди настоящих пионеров!

— Из еды ничего не надо, — сказал Георгий Матвеевич. — Тут о нас комбинат позаботился. На всякий случай одеяло нужно взять. Ну и что-нибудь теплое, на случай холодной погоды.

— Поход на три дня, не замерзнете, — сказала Варвара Ивановна. — Пойдешь?

— Пойду! — Я вскочил с кресла.

— Ты торопишься? — спросил меня Георгий Матвеевич.

— Нет.

— Тогда посиди, поговорим. Кстати о месте сбора. Приходи сюда в десять утра. Мы начнем наш поход отсюда и поначалу двинемся на Желтую гору.

Меня держали за шиворот, а я держал банку с белилами. Оглянуться я не мог, меня душил ворот рубахи, но, натужившись, я посмотрел вниз и увидал начищенные милицейские сапоги.

Воздуха не хватало, закричать и то не было силы, и я молил, чтобы воротник порвался. Воротник был крепкий, рубаху мама сшила мне из своей довоенной юбки, из древнего и вечного коверкота.

Земля вернулась наконец. Я вздохнул. В тот же миг жесткие руки повернули меня на сто восемьдесят градусов. Передо мной стоял участковый.

— Пошли! — сказал он, поглядев мне в лицо.

Я напружинился, готовый прыгнуть в сторону и кубарем, ужом, шариком, кроликом, но бежать, бежать!

— Я в милицию тебя не поведу. Пройдемся тут, по улице. Поговорим. Только чур! Заставишь бегать за собой — пеняй на себя.

Он повернулся и первым пошел по темной улице. Лампочки горели вполнакала. Я поспешил за ним.

— Кто тебя подучил сделать это? — спросил участковый, кивая на банку с белилами.

Я швырнул банку в канаву.

— Никто меня не подучал.

— Только без этого, — участковый брезгливо пошевелил пальцами, — без вранья.

— Я не вру.

И вдруг меня осенило:

— Хотите знать, кто мне дал идею?

— Идею? — удивился человек.

— Идею! — упрямо сказал я. — Идею мне дали Гайдар и Тимур. Тимур на моем месте поступил бы точно так же.

— Тю-у-у! Да ты что же, тимуровец?

— Тимуровец!

— И сколько вас таких?

— Таких… — Я замялся. — Таких я один.

— Выгораживаешь дружков! — Человек засмеялся, но мне показалось — одобрительно. — Ладно. Теперь слушай. Отпускаю тебя на все четыре стороны. Видишь, даже фамилию не спрашиваю. Скажу тебе по секрету: семье красного командира ты и твои друзья помогли. Этой семье выдан ордер на квартиру. Но чтоб без новых затей. Понял? Мы с тобой говорим один на один, как взрослые люди. Еще попадешься сам или кто из ваших, отвечать будут отцы и матери. Так и скажи своим. Помогайте старикам вскапывать огороды, колите дрова, нянчите детей, но чтоб без лозунгов. Ясно?

— Ясно, — сказал я тихо.

— Тогда прощай.

— Так я могу… — Осторожно сделал шаг во тьму.

— Дуй!

Я скакнул в первый же переулок и долго еще путал следы, отсиживаясь в засадах, выглядывая и выслушивая преследователя. Нет, за мной никто не шел.

— А я и вправду один, — сказал я гордо и вдруг понял: скверная гордость.

Прескверная.

Глава четвертая

Мы идем стежкой. Могли бы по дороге, на автобусе, могли бы по рельсам — на поезде, но мы выбрали стежку, и наши босые ноги радуются теплу земли, наши глаза радуются белому свету.

За городом Георгий Матвеевич сел на землю, снял ботинки, связал шнурками, закатал штаны до колен, ботинки через плечо, улыбнулся нам и пошел стежкой. И мы тотчас сели на землю, разулись и побежали догонять нашего вожака.

Мы шагали по заливной, влажно-зеленой луговине. Стежка была черная, воздух дрожал, и вкус его был для меня незнакомым, но близким. Словно квашню поставили где-то, огромную бадью теста, и оно подошло, вспучилось — бери и ставь в печь. А печь-то уже истопили, в избе прибрали. Хорошие хозяйки перед новыми хлебами всегда наводят чистоту в доме.

— Чем же это пахнет? — спросил я высокого мальчика, тонколицего, тонкорукого — сразу видно, маменькин сынок, отличник, надежда школы, нерабочая кость.

— Не знаю, что улавливаете вы? Запах обычный. Торфом пахнет.

Меня покоробило «вы», девчачий голосок, капризная улыбка, словно бы я помешал ему. Мыслитель какой!

Но тут, выйдя из нашего гусиного строя, Георгий Матвеевич поравнялся с нами и сказал:

— Я радуюсь, ребята, что вы идете молча. Это все наш край! Наше небо, наша земля. Все это должно остаться в вас на всю жизнь: запахи, краски, птичий пересвист. Однако не пора ли нам перекусить?

Мы свернули к реке и устроились на пиршество под серебряными ивами. Георгий Матвеевич расстелил на траве клеенку, и все мы достали из своих котомок и сумочек — рюкзаков не было — наш казенный и домашний харч.