Юрий Бриль - Рядом с зоопарком Страница 15

— Послушай, может, хватит гипс мучить? Попробуй что-нибудь другое… свободную композицию.

Алик думал над свободной композицией два часа. Вспотел от напряжения. Когда же Вадим Петрович и ребята посмотрели, что у него на листе, то просто ахнули. На рисунке был изображен портфель-дипломат. Совершенно как настоящий. Он имел два блестящих замочка, бирочку, которая свидетельствовала об его импортном происхождении. Он был так тщательно прорисован, что выявлялось тиснение кожи, различались крохотные заклепочки на замках, и можно было, наверно, через лупу прочитать название фирмы на бирочке.

— Почему это? — удивился Вадим Петрович.

— Ван Гог рваные ботинки рисовал, и то ничего, — пожав плечами, отвечал Алик.

— Что это у тебя? — услышал Валерик голос Вадима Петровича. — Сардельки? — Руководитель изостудии, солидный человек, вдруг заорал как сумасшедший: — Это же бронза!!! Металл!!! Блики! Контраст! Звон!.. А ты мусолишь. — Он выхватил у Валерика карандаш, вернее, огрызок карандаша, скептически прищурился на него, стрельнул им в корзину и вручил свой с черным ободком, отточенный, как шило.

Валерик не обиделся. Хотя Вадим Петрович ругался громко и азартно, в хриплом его голосе была добрая нотка, которая обнадеживала: да, сейчас не очень здорово, но если подумать, если постараться…

Бронза. Металл… Карандаш Вадима Петровича будто сам, приученный к точным, стремительным штрихам, водил его руку. Сначала затушевал верхнюю бронзовую башенку, потом спустился ниже, к широкому колечку, тронул его — подсвечник загорался. Играл бликами, сиял и даже звенел, звенел по-особенному, как может звенеть только старинный бронзовый подсвечник. И в груди у Валерика что-то ответно звенело, загоралось, начинало счастливо лучиться.

— Ну, это другое дело, — проворчал у него над ухом Вадим Петрович. — Вы знаете, братцы, у японцев есть такое верование — синто называется. Древнее, языческое. По нему вроде получается, что в каждом предмете есть душа. Ну душа не душа, на их языке — ками. К чему я? К тому, что интересно представлять, какое, скажем, ками у этого подсвечника или у чернильницы, которая, может быть, помнит, как в нее макали еще гусиным пером. Или вот у этого надкусанного батона… или у Валерика, который рисует и то, и другое, и третье. — Он взлохматил Валерику волосы, отошел от него. — Или Шагал, к примеру… Смотришь — весь мир как будто с ног на голову поставлен. Плывут по воздуху люди и коровы, планы смешаны, никакой тебе перспективы, но вот штука: начинаешь вдруг понимать…

Замолкли разговоры, застыли в руках карандаши и кисти, и Лилька встрепенулась, спугнув своего поэта. Все настроились слушать. Что-что, а рассказывать Вадим Петрович умел. Но открылась дверь, в класс вошел Малкин.

Он выглядел иначе, другая теперь на нем была куртка. Из простого хлопчатобумажного материала, с вельветовыми только лоскутками на рукавах, нашитыми будто для того, чтобы дольше не пронашивались локти. Эта курточка Валерику не понравилась. Прежняя была в сто раз лучше. Приятели сели в угол, за гипсовый торс «Геракла». Малкин опять докладывал скучным голосом о своих успехах. Потом предложил Вадиму Петровичу поехать с ним в район, организовать пространство перед конторой совхоза. Но тот отказался, ссылаясь на занятость.

Какое-то время бронза стояла перед глазами у Валерика. Выходя из ДК, например, он замечал, что дверная ручка — бронзовая, но бронза не такая, из какой сделан подсвечник. В середине, где за ручку брались теплые руки, — она теплая, охристая, словно бы согретая частым прикосновением ладоней, а по краям — холодная, лимонно-зеленоватая. Края ручки постороннее человеку, чем середина. Они ближе к двери, которая занудливо скрипит, обижаясь, что ею хлопают и что ее обрюзгшую дерматиновую обшивку постоянно сечет дождь. В самом деле, если приглядеться, увидишь — любой предмет, любая безделица имеет свою душу. Вот дверная пружина хотя бы — Валерик приостанавливается, смотрит на пружину, — душа у нее вредная, несправедливая. Ко взрослым пружина относится еще терпимо, у них хватает сил ее разогнуть, маленьких же так и норовит защемить дверью.

А вскоре Вадим Петрович вместе со своей женой Аллой Владимировной повел ребят в театр. Ставили Толстого — «Власть тьмы». Спектакль о жизни до революции, не очень веселый. Пошли из-за художницы Сельвинской, которая оформляла его. С ней он был знаком давно, потому говорил: в сценографии никакой халтурки быть не может.

Валерик любил приходить в театр пораньше, не спеша подниматься по мраморным ступеням, прохаживаться по просторным залам фойе, разглядывать лепку барельефов, богатые светильники. И одежда, и лица незнакомых людей были прекрасны, его не покидало ощущение праздника, в котором нет места суетности, мелким мыслям, что отвлекают нас каждодневно, не дают задумываться о чем-то главном. Ловя свое изображение в зеркалах, он одновременно и смущался и гордился тем, что вместе со всей этой изысканной публикой посвящен в таинство театра.

Прозвенел звонок, и они вошли в свою ложу бельэтажа. Алла Владимировна села рядом с Валериком — тотчас окутало его запахом духов. Красивая, подумал Валерик, особенно здесь, в театре. Ее театральное платье и золотые сережки перекликались с богатым занавесом и позолотой барельефов. Здесь она была своя — в этом окружении и в этом интерьере. Обернувшись к Вадиму Петровичу, она поправила ему неловко выбившийся из-под пуловера воротничок рубашки. Конечно, он был одет куда проще, брюки длинноваты, туфли нашего местного производства, но он, кажется, ничего такого не замечал.

Лилька сидела впереди, и Валерик имел возможность весь спектакль смотреть на ее спину, на воротничок-стоечку и на загнутые крендельками вверх косички. Лампочки начали гаснуть, зал померк. От сцены, тускло освещенной прожекторами, прямо-таки шибануло погребом. Сцена высветилась ярче, на ней — нехитрое убранство избы: у грубо сколоченного стола крестьянка. Она плескала на его доски водой из жестяного ведерка, скоблила ножом, снова плескала и снова скоблила. Как будто ничего больше не происходило. Но происходило. Валерик вдруг остро ощутил это. Железо соприкасалось с деревом, булькала и журчала вода… В звуках, в сочном, ярком цвете жило вещество, различное по своей природе: железо, дерево, вода. Мизансцена длилась минут десять, и некоторые из зрителей заскучали, но только не Валерик. Он-то понимал, в чем дело. Обернулась Лилька, и он удостоверился: она тоже понимает. Посмотрел на Диму Мрака, на Вадима Петровича — и они, конечно… Студия понимала… И потом, не заметив как, Валерик перенесся в крестьянскую избу. Словно провалился в черную дыру прошлого. Забыл, что в театре. Высвечивалась кровать, на которой изнемогал в приступах кашля Петр, неизлечимо больной человек. Валерику ужасно жалко было его. Жена Петра вздыхала: «О, о, головушка моя бедная!» — и подсыпала мужу в чай яду. Вздыхала и подсыпала. И люди обманывали, предавали друг друга, потому что жили ради денег, жили в темноте и невежестве.

Это было давно, успокаивал себя Валерик после спектакля, до революции. У нас такое невозможно, потому что образование и культура, потому что милиция не позволит… Он понимал, конечно, театр есть театр, но уважать, например, артиста Васильева теперь уже не мог. Если бы не программка, он бы вообще его не узнал. Он помнил Васильева по другому спектаклю, в роли сталевара. Какой же это был правильный человек! Ругался с начальством, отстаивая справедливость, ломал пивной ларек, который стоял у самой проходной завода и отвлекал рабочих от настоящих дел… А теперь он играл Никиту — щеголя по тем понятиям, но человека темного, запутавшегося в своих страшных поступках, не ведающего, что творит.

Алла Владимировна щелкнула театральной сумочкой, достала платок. И у Лильки мелко вздрагивали плечи.

А Валерику хотелось пойти в антракте за кулисы и сказать: знаете, нельзя так, нельзя.

Глава четвертая

КАК БЕЛЫЕ ЛЮДИ

Когда вышли из студии, Алик сказал:

— В воскресенье, Валериан, я за тобой зайду, Ара повезет нас на «Волге», как белых людей.

— Будто я к вам на работу устроился.

— Тебе курточка уже не нужна?

Валерик ничего не ответил — Алик мог справедливо обидеться. Курточку все-таки хотелось. Купить ее по фарцовым ценам не было никакой возможности, с мамой даже и говорить бесполезно о таких деньгах. Придется самому ее зарабатывать. Заработает — не маленький. Скажет потом, что в ЦУМе выбросили, и для блезиру попросит рублей двадцать на покупку. Мама со своим наивным представлением о жизни вряд ли что заподозрит.

В машине на заднем сиденье развалился Лимон. Валерик никак не ожидал оказаться с ним в одной компании.

— Здорово, чумарик, — протянул Лимон свой «кардан».