Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна Страница 15

— А вы не спросили тогда Стороженко? — должен же я что-нибудь сказать.

— Не спросил. Не могу спросить. Не видел я его тогда больше. Выслали его из Киева. Я искал его, заходил к Иосифу, и к Федору Ивановичу. Но они тоже ничего не знали, ничего не могли сказать. Позднее уже ходили слухи, будто бы Стороженко выступал какое-то время в Одесском цирке. С той самой репризой, которую показывал Терезе. Выходит, кастрюлю кто-то из цирковых ему передал. Он её тогда в кладовке спрятал. А потом следы его теряются. Один раз я только слышал, вроде его и Терезу видели вместе на пароходе среди раненных красноармейцев. Это уже во время гражданской войны, в двадцатом году. Но это были слухи. Тереза после падения выздоровела, даже не стала калекой. Но в цирк не вернулась. Выступать под куполом уже не могла. Утратила кураж, как говорят циркачи, — Чак вздохнул и задумчиво посмотрел поверх моей головы куда-то в даль.

— А вы?.. Как сложилась потом ваша жизнь? — осторожно спросил я.

— Как сложилась? — старик усмехнулся. — Долго рассказывать… После этого я заболел цирком. Начал усиленно тренироваться, бегать в цирк. Только не в тот, на Николаевский, «Гиппо-палас» Крутикова, а в цирк Труцци, что размещался на Троицкой площади, за Троицким народным домом (теперь тут Театр оперетты). В «Гиппо-палас», сам понимаешь, мне нечего было и соваться. Управляющий цирком Анем и даже швейцар хорошо меня запомнили. Бегал я, бегал и в один прекрасный день бросил гимназию, сбежал из дома и с труппою Фронкарди начал странствовать по миру. И акробатом был, и воздушным гимнастом, и наездником… А потом клоуном. В гражданскую воевал у Щорса. Потом снова цирк. Потом, когда постарел, перешел в униформисты. У нас все так делают: когда уже не могут работать, как мы говорим, «работать номер», переходят в униформу, в инспектора манежа, в кассиры, конюхи, в уборщики даже, но только не уходят из цирка. И вот уже лет десять на пенсии. Тяжело стало, — старик вздохнул. — Ну, хорошо! Спасибо тебе! — Он нежно прижал меня к себе, поднялся. — Засиделись мы сегодня немного. Извини.

— Да вы что, что вы…

— Еще раз спасибо тебе, Стёпа. Ну, прощай! Хороший ты мальчик! — он еще раз прижал меня к себе, обнял.

— А… а… Голозубенецкого вы не видели больше? Что с ним стало потом?

— Голозубенецкий в гражданскую в банде Петлюры был, люто бился с красноармейцами, прославился своей жестокостью. Справедливая кара настигла его тут же, в Киеве. Судьба подготовила ему самому «смертельный номер». Убегая от щорсовцев, забрался он на крышу двенадцатиэтажного дома Гинзбурга, самого большого тогда в Киеве (на его месте Гостиница «Москва»), сорвался и…

— А рыжий Август? Анем?

— Рыжий Август через несколько дней куда-то неожиданно исчез. Никто не знал, куда он подевался. Все вещи его остались и в цирке, и в квартире, а сам он таинственно исчез. И ни письма не оставил, ничего. Анем, говорят, уехал за границу. Во всяком случае в послереволюционном цирке его уже не было. Только во время войны уже, в оккупированном Киеве… Но про это в другой раз. Если встретимся…

— Можно, я немного провожу вас? — не выдержав, с надеждой спросил я.

— Нет, не нужно, — устало улыбнулся он. — Спасибо тебе. Прощай.

И он пошел. Через несколько шагов вдруг исчез из моих глаз, смешавшись с прохожими. Хотя я очень старался не потерять его.

Я вздохнул.

Неужели это и правда конец моего необычного, просто чудесного приключения, о котором я даже рассказать никому не могу, потому что никто не поверит?

И когда старик исчез, я уже не был уверен, что это всё было по правде или почудилось мне в каком-то чудесном видении.

… В этот раз мама обратила внимание на мое состояние.

— Стё-по-очка! Что с тобой, сынок? Ты, случайно, не заболел? — Она прикоснулась губами к моему лбу. — Нет, температуры, кажется, нету. Может, съел что-нибудь не то?

— Съел, мама, всё что нужно. И чувствую себя нормально. Не болен я. Просто… Просто в школе задали много. Утомился немного.

— Ой, горюшко! Мне и соседка говорила. Всё жалуется. Так уж школьные программы перегружены, просто ужас. что они себе думают! Бедные дети! Даже Алла Пугачёва об этом поёт… «То ли еще будет, ой-ой-ой!…» Ну, отдыхай, сынок, отдыхай. Телевизор себе включи, сейчас передача будет «Вокруг смеха». Ты же любишь.

— Не хочу я сегодня «Вокруг смеха». Я лучше спать раньше лягу.

— Ну ложись, ложись, сынок, конечно же. Я сейчас постелю.

Я и вправду чувствовал усталость. Как утомляют, оказываются эти путешествия в прошлое. И это меня, молодого. Мальчишку, можно сказать. А каково же старому восьмидесятилетнему Чаку?! Каким изможденным он был. И зачем он намекнул — «если увидимся»?…

«Неужели я его не увижу больше? Неужели?» — думал я, засыпая.

И сразу же увидел.

Во сне.

Снился мне снова цирк. «Гиппо-палас» Крутикова. И Тереза на трапеции под куполом. И Голозубенецкий в губернаторской ложе. И Стороженко с Чаком на галерке. И рядом с ним тот взлохмаченный дедушка с большой седой бородой.

И вдруг на трапеции уже не Тереза, а Голозубенецкий. А Тереза и все мы: и Стороженко, и Чак, и лохматый дедушка, и я — сидим в губернаторской ложе.

А цирк возбужденно гудит. Слышны голоса: «Щорс! Николай Щорс! Щорс!». И вдруг я вижу: в генерал-губернаторской ложе, что через проход от нашей, появляется легендарный полководец Николай Щорс, такой, как в кино, как на памятнике на бульваре Шевченко, в кожанке, с биноклем на груди, с поднятой рукой… А зал бурлит, шумит. А Голозубенецкий на трапеции под куполом по-поросячьи верещит от страха. И вдруг срывается и летит. Летит, летит, летит… И никак не может долететь до арены. И Верещит, как недорезанный. Вдруг становится маленьким, как букашка. И не арена уже перед ним, а пропасть. Летит в эту пропасть букашка Голозубенецкий и исчезает.

А Тереза смеется, и глаза её, черные, большие и бездонные, как та пропасть, сияют и смотрят с нежностью на Стороженко и почему-то… на меня. Так мне кажется. и Мне невыразимо сладко от этого.

С этим чувством я проснулся.

В школе, как я говорил, я сижу за одной партой с молчаливой девчонкой в очках Тусей Мороз.

Я почти никогда не разговариваю с ней и почти никогда на неё не смотрю. Приду, поздороваюсь для приличия, и сижу себе, будто её и нет рядом.

А сегодня пришел, поздоровался, глянул на неё — и сразу как иголкой меня в грудь кольнуло… Из-за очков на меня взглянули глаза Терезы. Большие, черные и бездонные…

Аж мороз по коже пробежал.

Тьфу! Совсем уже дошел я. Уже и мерещиться начало. Снова взглянул. Ну, может, не совсем, но похожа. Глаза большие и такие же черные.

Ты смотри! Сколько сидит рядом со мной, а я и не видел, что у неё такие глаза.

Я начал оглядываться на других девчонок. Может и у них такие же? Нет! У других не такие. И у Тани Вербы, и у Ляли Ивановой, и у Нины Макаренко (Макаронины), и у Тоси Рябошапки — глаза как глаза, у кого серые, у кого карие, у кого даже голубые. Но обычные. А у Туси…

Вдруг в моем воображении всплыла Гафийка Остапчук. И я с огорчением понял, что не помню, какие у Гафийки глаза. Серые? Карие? Голубые? Убейте, не помню. Будто никогда и не видел.

А вот у Туси…

Впервые мне захотелось поговорить с ней.

Перебарывая неловкость, я наклонился к Туси и прошептал:

— Слушай, а ты… ты собак боишься?

— А? — вздрогнула она, поворачивая ко мне голову. — А… а ты откуда знаешь?

— Я… не знаю, — смутился я. — Просто так спросил. Просто.

— Меня когда-то покусали, я и боюсь. А ты?

— А высоты не боишься?

— Боюсь… — вздохнула она. То есть я не знаю, но думаю, что боюсь. А почему ты спрашиваешь?

— Интересно. Скажи, а ты бы могла быть циркачкой?

— А чего же? Это, наверно, интересно. Я цирк люблю. Я,когда была маленькой…

Что произошло, когда она была маленькой, я так и не узнал, потому что неожиданно прозвучал голос учительницы географии Ольги Степановны:

— Мороз! Прекрати разговоры на уроке!

И Туся испуганно замолчала.

Как только прозвенел звонок и Ольга Степановна вышла из класса, как Лёня Монькин (он сидит за нами) вскочил на парту и закричал, притворно хохоча:

— Ха-ха-ха! Новость! Новость! Слушайте все! Муха влюбился в Туську Мороз. ОЙ, умру! Вы бы видели, как он на неё смотрит. Я гляжу — а он смотрит!.. Что-то ей лепечет и смотрит… как в кино… Ой, держите! Ха-ха-ха.

Меня аж в жар бросило.

— Покраснел! Значит, правда. Хи-хи-хи! — захохотал Валера Галушкинский.

— Дурак! — сказал Туся и стукнула Валеру по голове книжкой. Монькина стукнуть она не могла — он стоял на парте, не достанешь.

— Хи-хи-хи-хи-хи-хи! — дружно захихикали Спасокукоцкий и Кукуевицкий.

Девочки улыбались сдержано, зато лукаво. Девочки всегда с интересом относятся к таким вопросам.

Лёня Монькин продолжал подпрыгивать на парте и кривляться, победно смотря не на меня, а почему-то на Игоря Дмитруху. Он ждал его поддержки, его похвалы. Игорь какое-то время колебался — он не любил присоединяться к чужим насмешкам, он любил начинать сам. Но потом всё-таки засмеялся. Посмеяться над Мухой — этого он пропустить не мог.