Другая осень - Валерий Михайлович Воскобойников Страница 15

Из-за рыжих червяков.

А в реке искали ложку

Стаи тощих пауков.

— Это я про природу. Здорово?

— Зачем? — спросил Серёжа.

— Для Ольги Сорокиной. Она меня просила, чтобы про природу.

Серёжа не ответил.

— Я гимнастикой в её школе занимаюсь.

Серёжа молчал.

— Я ей поэму обещал написать, только когда? Уроков-то задают…

Серёжа молчал по-прежнему.

— Слышишь, а она тебя знает. Вы с ней в электричке ехали.

— В какой электричке? — вырвалось у Серёжи.

— Откуда я знаю. Это она сказала, я-то не ехал. — Борисов помолчал. — Мы с ней договорились дружить.

— Ну и дружите на здоровье, — сказал Серёжа и изо всех сил сделал вид, что слушает учителя.

Коля Потапов

Вечером дверь открыл папа. Следом за ним вошёл Кармен. Кармен молчал, опустив голову. В руках у него был тот же планёр с кривыми крыльями.

Из кухни вышла мама. Но папа сразу сказал:

— Нам некогда. Мы будем работать.

Он снял с Кармена пальто, повесил на вешалку и провёл своего нового знакомого в маленькую комнату.

— Это Кармен? — спросила шёпотом мама.

— Неважно, — сказал папа, — это Коля Потапов. Мы будем работать.

Он захлопнул дверь в маленькую комнату. Из-за двери слышались иногда отдельные слова да шум папиной ножовки.

Потом папа проводил Кармена до двери. Кармен был без планёра, — вероятно, оставил в папиной комнате.

Папа открыл ему дверь, но он не уходил. Стоял у двери и чего-то ждал.

— Галя, — сказал папа, — ты проводишь своего товарища?

И Галя сразу вышла из кухни, где она была около мамы. И надела пальто. И пошла вместе с Карменом во двор.

Как только Кармен ушёл, дверь из кухни распахнулась, и мама произнесла:

— Ты мне скажи: это всё-таки Кармен?

— Он сконструировал новый тип планёра, понятно? — спросил папа.

— Мне понятно. Мне всё понятно, — ответила мама.

И вдруг на пороге появился старик Бовин.

Кармен не захлопнул дверь, когда уходил, и поэтому старик появился неожиданно и без стука.

Мама сразу же переменилась. Она улыбнулась старику. Но он не заметил.

— Гришенька, — сказал он, — если тебя пустит мама, поднимись ко мне. Мы давно не играли в шашки.

Мама улыбалась изо всех сил. Она смотрела на старика Бовина и улыбалась.

А он стоял, как будто не замечая.

— Гриша, быстренько собирайся, — сказала мама Грише. — Мы вам так благодарны, мы просто не знаем, как вас благодарить! — сказала мама Бовину, не переставая улыбаться.

Но старик Бовин прервал её кашлем. Он закашлялся и кашлял долго. Потом достал платок и вытер глаза.

Он ушёл, и мама сказала:

— Спас ребёнка, а сам не признаётся. Удивительный человек.

В этот вечер

В этот вечер космический корабль продолжал полёт в неизвестном космосе. Вокруг него перемигивались крупные разноцветные звёзды.

А папа Костров начал строить новую модель самолёта, которая долго не будет получаться, но когда-нибудь всё-таки получится.

В этот вечер по тоннелю метро, где герой труда Николай Симеонов сделал первый испытательный рейс, ехали пассажиры.

Некоторые устало дремали, некоторые смотрели друг на друга, и никто не знал, что кресло ведущего вагона, в котором сидел всегда Николай Симеонов, пусто. Сам же герой труда сидит теперь вдалеке за большим пультом и управляет несколькими поездами сразу.

А мама Кострова приготовила обед на два дня, села за стол на кухне, открыла первую страницу красивой папки и написала на ней большими ровными буквами: «ДИПЛОМ». Это значило, что через несколько месяцев она окончит свой заочный институт.

А Галя Кострова сделала уроки, села на диван и представила, как скоро ей повяжут пионерский галстук. И тогда все встречные, увидев её в красном галстуке, скажут: «Какая взрослая идёт девочка», — и сразу станут её уважать.

А Гриша Костров сидел у старика Бовина. Старик иногда покашливал. И они, Гриша и Бовин, договаривались тихими голосами о какой-то тайне, которая никому не была известна.

А Серёжа Костров ходил по улицам один, и ему не хотелось идти домой, потому что час назад он увидел девочку с красным шарфом, Олю Сорокину. Рядом с нею шёл ученик Серёжиного класса, Серёжин сосед, Валентин Борисов. Они шли, разговаривали, смеялись и прошли мимо Серёжи, его не заметив.

Не хочу от вас уезжать

Я знаю, многие мечтают о путешествиях. «Эх, путешественником бы стать», — слышал я сколько раз. А я не мечтаю. Мне эти путешествия надоели. Я всю жизнь только и путешествую. Ни в одном месте ещё не оставался надолго.

А всё из-за папы. Мой папа — артист оригинального жанра. Видели на афишах человека в маске? Это мой папа. Народный артист Карамзин.

Я был во многих городах. В Москве был, конечно, и в Ленинграде. В Киеве был, в демократические страны ездил. А недавно я был в Америке. Только про это я рассказывать не люблю. Я вообще про поездки редко рассказываю, потому что все думают сразу: вот расхвастался. А в Америке я к тому же болел и почти ничего не видел, потому что окна нашего гостиничного номера заслонял сорокаэтажный дом, и я видел только его коричневую стену. Я простудился, и пока папа и все ездили на выступления, я лежал в номере и сосал лимон.

Однажды в этой Америке мне перевели статью из газеты обо мне самом. В газете откуда-то узнали, сколько я вешу и какого я роста. Я потом проверялся — точно, не соврали. А ещё в этой газете я увидел папу, сфотографированного под самым потолком театра. У него в программе такого номера не было, и я удивился.

Оказывается, однажды перед началом выступления на сцену выбежали трое неизвестных людей. Они выкрикнули хулиганские слова, подняли на канате фанерный лозунг против нашей страны и зацепили его за крюк под потолком. Зацепили — и убежали, хотя за ними погнался полицейский.

Зал был уже полный, зрители шумели, а над зрительным залом и над сценой висел кусок фанеры с чёрными позорными словами.

— Мы отказываемся выступать под таким лозунгом, — сказали мама, папа, тётя Розалия и все наши артисты.

Прибежал американский администратор, он извинялся, суетился, махал руками и сказал, что даже пожарным потребуется на снятие лозунга часа полтора.

А зал был уже полный, и все ждали начала.

Тогда на сцену вышел папа и по этому же тонкому канату быстро забрался на самый верх. Мама и тётя очень переживали, пока он лез, и никто в зале даже не шептал, все