Эдуард Пашнев - Девочка и олень Страница 16

— На самой-самой макушке? — заинтересовался Половинкин.

— Да, — кивнула Надя. — В таком месте, которое с земли никто не мог увидеть.

— Ребята, проверим, — пригласил всех на лестницу Половинкин.

Плечи гиганта находились на уровне второго этажа. Снизу казалось, что он чуть ли не прислоняется ими к перилам. Но когда ребята взбежали по ступенькам, они обнаружили, что Давид отстоит довольно далеко от лестницы и заглянуть ему в макушку никак невозможно.

— Если бы стать на перила, — сказала Наташа Белкина.

— Давай я обопрусь на перила, а ты станешь мне на спину, — деловито предложил Толя Кузнецов.

— Давай… Нет, лучше не надо. Я боюсь.

— Витька тебя подстрахует.

— Нет, лучше пусть он сам… И тетка вон забеспокоилась.

— Ну как хотите, — буркнул Толя Кузнецов и отошел в сторону, потеряв всякий интерес к статуе.

Наташа Белкина, Наташа Миронова, Ленка Гришина — все становились на цыпочки, подпрыгивали, но ничего разглядеть не могли.

Прыгая через ступеньку, запыхавшийся, прибежал Роман Дьяченко. Он снизу помахал им рукой и сообщил:

— А вот и я. Чегой-то вы там смотрите?

— Вторую макушку ищем у Давида, — озабоченно ответил А. Антонов.

— А разве у него было две макушки? — не поверил Роман.

— А ты подпрыгни — сам увидишь, — сказала Ленка.

— Не надо больше прыгать, — попросила Надя. — Спустимся теперь вниз и снова посмотрим на Давида.

— Зачем? — очень искренне удивился Половинкин, и во взглядах остальных Надя прочла тот же вопрос.

— Я нарочно вам сказала про тонзуру.

— Обманула? — угрожающе поинтересовался Толя Кузнецов.

— Нет, не обманула. Все так и есть, как я сказала. Но я нарочно сказала. Идемте вниз, — она махнула рукой, и ребята нехотя потянулись за ней вниз. — Так нельзя смотреть произведения искусства, как мы сегодня начали. Я вам сказала про тонзуру, и Давид для вас перестал существовать. Вы его не разглядели как следует. И все искусство Микеланджело заслонила выщербленная макушка, созданная к тому же резцом другого, бездарного скульптора. Так?

— Ну, так, — нехотя ответил Толя Кузнецов.

— Мы один раз с папой пришли в Третьяковку, — продолжала Надя, вдохновляясь наступившей тишиной и вниманием. — Все было хорошо, пока экскурсовод не начал говорить про муху. Суриков работал писцом в канцелярии и один раз на чистом листе нарисовал муху. Муха была как живая, и начальник этой канцелярии отнес и положил листок на стол губернатору. Тот увидел муху, хотел согнать, а она не улетает. Он удивился, еще раз махнул рукой — а она опять не улетает. Мы потом долго не могли смотреть картины Сурикова. Смотрим на боярыню Морозову, а видим муху. Она мешала нам сосредоточиться. Так и с макушкой Давида. Вот теперь вы его обязательно увидите. Надо только помолчать и забыть «про вторую макушку».

Она замолчала. А. Антонов, Половинкин, обе Наташи, Ленка, Толя Кузнецов и не успевший как следует отдышаться Роман Дьяченко стояли перед Давидом, пораженные его красотой и силой, забыв о том, что на макушке, в том месте, которое им никогда не суждено увидеть, есть несколько царапин от резца бездарного скульптора. Они увидели Давида, увидели Гиганта, собравшегося на битву с Голиафом. Уловив этот важный момент прозрения, Надя сказала, и в гулкой тишине высокого каменного зала ее слова прозвучали раскатисто, весомо:

— Теперь пойдем дальше и просто посмотрим, какие здесь есть еще сокровища, что где находится.

В греческом зале вокруг статуи Галла, поражающего себя в грудь кинжалом, сидели с этюдниками ученики художественной десятилетки. Они прорабатывали фигуру воина. Белобрысый мальчишка, не стесняясь зрителей, орудовал над своим листом резинкой в одной руке и карандашом в другой. При этом он успевал интересоваться всем, что происходило в зале, поглядывал по сторонам, перебрасывался шуточками с соседкой, сидящей от него по правую руку, оборачивался назад, где кружком около Нади собрались ее одноклассники. Толя Кузнецов подошел посмотреть, что рисуют пацаны, и Белобрысый, воспользовавшись этим, спросил:

— Кто это у вас в очках? Экскурсовод?

— Да, — ответил Толя.

— Из художественной самодеятельности? — иронически наклонив голову, осведомился мальчишка.

— Из какой художественной самодеятельности? — не понял Толя.

— А ты спроси у нее, сможет она правильно поставить ударение в фамилии Пикассо? На первом или на каком слоге?

Воцарилась тишина. Лейка и две Наташи расступились, пропуская Надю. В ее глазах не было растерянности или обиды. Наоборот, они светились еще большим озорством, чем у Белобрысого.

— Ударение, — проговорила Надя, — в фамилии Пабло Диего Хозе Франциско де Паула Хуана Непомукено Криспино Криспиано де ла Сантисима Тринидада Роуза де Пикассо падает на второй слог, если считать его испанцем. И на последний, если французом.

— Ого! — восхищенно сказал Белобрысый.

— Съел? — спросила Ленка.

Надя заглянула через его плечо на рисунок. Озорство передалось руке.

— Дай на минутку, — сказала она, забирая карандаш.

Она провела по «соломе» и грязи, оставленной резинкой, несколько линий, уверенных, точных, и Галл, до этого валившийся в сторону, выпрямился и скорчился от раны, которую нанес сам себе.

Надя передала Белобрысому карандаш и, провожаемая взглядами учеников художественной десятилетки, скрылась в следующем зале. Толя Кузнецов, снисходительно похлопав забияку по плечу, двинулся неторопливо вслед за одноклассниками.

— Подожди! — почти испуганно сказал Белобрысый. — Кто она?

— Президент.

— Какой президент?

— Ты что? — Толя усмехнулся. — Своего президента не узнал?

Тот пожал плечами и ошалело уставился в свой рисунок. За его спиной один за другим выстраивались молча его товарищи.

Глава IX. Даная

В комнате Нади помимо старенького платяного шкафа с зеркалом и деревянной кровати стоял у окна небольшой письменный стол, над ним полочка для книг да в противоположном углу тумбочка под проигрыватель, кресло. Вся мебель — немудреная, нестильная, немодная. Девочка жила среди простых вещей, но они были просты до поры до времени, как старая позеленевшая лампа Аладдина. Стоило снять с полки фломастер и потереть им о чистый лист бумаги, как распахивались ворота дворцов, анфилады комнат, целые эпохи и Надя входила в них, чтобы стать весталкой в Древнем Риме, Жанной д’Арк, идущей на костер, Наташей Ростовой, решившейся на побег с Анатолем Курагиным.

Перо торопливо скользило по бумаге, очерчивая полы фрака и всю фигуру Анатоля в танцевальном полупоклоне, Наташа подалась к нему и уже положила руки на плечи…

— Наташа! — крикнул Николай Николаевич на кухне жене. — Наташа!

Перо убыстрило бег.

— Что? — крикнула Надя, выглядывая из полуоткрытой двери, за которой только что собиралась обсудить во время танца последние приготовления к побегу. Музыка, под которую она рисовала, еще звучала на проигрывателе.

— Ты разве у нас Наташа? — засмеялся отец. — Я мамочку зову.

— Ты меня не звал? — переспросила дочь.

— Надюшка, что случилось? — встревожился Николай Николаевич.

— Пап, ты знаешь, я совсем зарисовалась. Мне показалось, что я Наташа Ростова.

Она улыбнулась, но все еще была немножко растерянна.

— Ну и чего ты испугалась?

— Я не испугалась.

— Значит, вошла в образ. Прошу прощения, что вызвал тебя нечаянно из девятнадцатого века, — пошутил отец.

Она вернулась в свою комнату и долго смотрела на рисунок. Наташа, которую обнимал Анатоль, была и Надей. Она себе это только что доказала.

Надя отодвинула в тень готовый лист, попыталась набросать портрет Андрея Болконского, но рука помимо воли вычертила профиль Марата Антоновича. Она взяла другой фломастер, другой лист бумаги, попыталась представить себе Пьера Безухова, но вместо него из глубины зачерченного линиями пространства опять глянули глаза вожатого. Папа не понял главного, что Анатоль Курагин не просто Анатоль Курагин, а еще и Марат Антонович.

Надя выключила настольную лампу, передвинула кресло к темному окну и стала смотреть на улицу. На подоконнике стоили плошки с кактусами, она машинально поглаживала их колючие иголки, смутно припоминая, что собиралась зачем-то совсем недавно, когда читала китайский трактат по живописи, отломить одну иголку.

В дверь позвонили. Мама торопливо прошлепала в коридор, потянуло по ногам холодком.

— Можно к вам? Надя дома? — послышался голос Ленки Гришиной.

— Дома, дома, Надюшка дома, заходи!

Надя ждала, не зажигая света. Скрипнула дверь, и Ленка недоуменно остановилась на пороге: