Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки Страница 16

— Брига… Брига-а-а-а!!!! — раздалось вдруг протяжное.

— Костик, — выдохнули хором Алена и Женька.

Пастух мчался по потокам воды, тяжко бухая ногами, и прижимал к груди гармонь, прикрытую пиджаком.

— Брига-а-а-а!!! — вопил он истошно.

Женька соскочил с крыльца и распахнул калитку:

— Костик!

Пастух добежал и встал, тяжело дыша; его худые плечи ходили ходуном.

— Стой, Брига… — выдохнул он. — На! — и он рванул с плеч гармошку.

Ахнула Алена, ахнул Брига.

— На! У Костика другая есть! — соврал пастух, и глаза его сияли так, будто и правда у Костика было великое множество гармошек.

Брига заслонился ладошкой, как от яркого света. А Костик подал ему гармошку на вытянутых руках, как величайшую драгоценность:

— На!!!

— Нет… — неуверенно отступил Брига.

— Нет! — встала перед Костиком Алена. — Это дорогой подарок, мы не можем…

Пастух ее отодвинул, и к Женьке:

— На!!! — губы его кривились, то ли от обиды, то ли жаль ему было расставаться с гармошкой.

Женька замер: если Костик отдает, значит, не надо ему? Нет! Выходит, ему надо, чтобы Брига взял? Гармошка, гармошка, чудо лаковое, звонкоголосое…

— Кость, а ты?

— Я? У меня — во! — засмеялся пастух, проводя худой ладонью по горлу.

Алена сдалась. Новая такая гармошка стоила шестьдесят семь рублей, но это была почти вся зарплата, это было очень дорого. Но Костик все протягивал гармонь, а Брига уже не мог уйти, точно инструмент с тремя рядами черно-белых кнопок соединил их крепко-накрепко.

— Бери, — вдруг тихо сказали за спиной Алены.

Анна Егоровна зажгла свет на крыльце, и сумерки окружили дом плотной завесой, только у самого крыльца остался кружок света, в котором сейчас стояли Костик с гармонью, Брига и Алена.

— От души дает, бери, — повторила она. — Кабы не от сердца, не отдал бы. Спасибо, Костик, за подарок, — и она поклонилась до земли. — Проходите в дом, чего под дождем-то?

Женька протянул руки и удивился, что они дрожат; ему даже стало немного стыдно: наверное, надо было бы солидней себя вести, вот как Анна Егоровна. Но Брига не знал таких слов, а просто принял сладкую тяжесть инструмента и торопливо укутал его курточкой. Алена хотела подхватить гармошку, но Брига отодвинул ее руки в сторону и занес инструмент в горницу.

В сенях Анна Егоровна уговаривала Костика выпить чаю; тот отнекивался и порывался уйти. Алена стояла рядом, привалившись к косяку плечом. Женька раскутал гармонь, она тускло блеснула. Мальчишка на миг забыл обо всем: о Костике, об отъезде, о злосчастном календаре с черной резинкой… Обернулся к Алене и похвастался, забыв про всякую солидность:

— А я уже частушки на ней могу!

Алена кивнула. Далеко за селом прогрохотала очередная электричка. И тут же Костик прокричал снаружи — наглухо закрытое окно не сдержало его голоса:

— Пока, Брига! Пока! Костик скучать будет!!!

Женька рванулся на крыльцо, но пастух уже растаял в густых лиловых сумерках.

— Ишь че, — вздохнула Анна Егоровна, — Костик-то! Дурачок блажной, а умнее нас будет… Гармошку-то? Вот теперь будет парнишке радость. Ишь как, ровно солнышко из-за пазухи вынул!

Из горницы донесся рваный частушечный перебор. Брига пробовал клавиши. Над селом притих дождь, и на лоскутке очистившегося неба среди бесконечных туч показалась крохотная звезда, первая за всю череду нудных дождливых ночей.

Глава 12

Повезло

— Безусловно, способности есть, безусловно, — профессор (почему-то Алене хотелось называть его так: наверное, из-за бородки клинышком и круглых очков, похожих на старинное пенсне) отстучал пальцами сложный ритм. — Слух есть, но главное — у него удивительное чувство ритма. У-ди-вительное. Сколько, говорите, он занимается самостоятельно?

— Год назад ему наш деревенский пастух показал, как играть частушки. И потом еще, осенью, на гармошке учил, и этим летом.

— На баяне, — поправил профессор. — Гармонь и баян — разные инструменты, вы должны бы это знать. Год. Замечательно! Вы как-то контролировали режим занятий, периодичность?

— Нет, Женя сам. А периодичность… какая там периодичность. Гармошка, баян то есть, у меня в кабинете стоит, и, когда время есть, он играет. Я не умею, я не могу контролировать.

Профессор покачал головой:

— Вы хотите сказать, что он учился сам, не зная нотной грамоты? На слух? И вальсы, и плясовую? За год?

— Он с пластинки учил. У меня есть пластинка с вальсами. Духовой оркестр.

— Духовой оркестр! Пластинка! — усмехнулся профессор. — Нет, меня не способности удивляют, хотя он, безусловно, одаренный мальчик. Меня поражает его трудолюбие. Вы знаете, талант — ничто без усидчивости, без упорства. Да, трудяга, не без способностей… Техника — дело наживное.

Профессор задумался, простучал по столешнице.

— Любой педагог был бы рад работать с трудолюбивым и способным учеником. Любой. Скажите, почему вы его не усыновите? Я могу точно сказать, что через пятнадцать лет вы будете гордиться им. Из него можно вырастить музыканта.

Алена вздохнула:

— Отказной нет. А у меня нет своей жилплощади, и я не замужем. Одним словом, исключено.

— Да. Говорите, год он ежедневно сам садится за инструмент?

— Не совсем ежедневно, но часто.

— Да. Часто. Часто.

В тесном кабинете детской музыкальной школы опять воцарилась тишина. Профессор откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Он мог бы вырастить музыканта. Мальчик перспективный и… бесперспективный. За год обычные ученики только привыкают к инструменту, разучивают что-нибудь несложное. А этот мальчишка… сколько ему там? С семидесятого… Тринадцать. Есть или будет. Способный и упорный. С таким можно работать.

Профессор резко встал, заходил по кабинету, поправил тяжелые, местами выгоревшие малиновые шторы. За окном, в парке на лавочке, сидела крохотная фигурка, чуть побольше инструмента, слишком громоздкого, слишком тяжелого. Черт возьми! Сирота. Круглый сирота. Бессмысленно убивать время, силы, чтобы воспитать еще одного штукатура с музыкальным образованием. Детдомовцев не спрашивают, кем они хотят стать. Их просто отправляют в местное ПТУ. Не у каждого хватит сил продолжить потом музыкальное образование. Они плывут по течению или тонут. Против течения идти непросто, когда за спиной нет тыла — нет семьи, которая будет кормить, поить, оплачивать репетиторов, следить за режимом занятий и за тем, чтобы молодые и такие естественные желания веселиться, целовать девушек, пить вино, ходить на танцы — не вылились в бесконечный праздник жизни, который может закончиться в ЛТП или колонии. Далекая фигурка обхватила инструмент, точно стараясь прикрыть его от ветра. Мальчик хорош. Профессор видел эти беглые пальчики, эти глаза, в которых была музыка. Сколько раз ему приходилось встречать музыкантов с потрясающей техникой и совсем не музыкантов. Мальчик с головой уходил в эти свои вальсы. Духовой оркестр, пластинка, пастух какой-то… Господи, как иногда слепа судьба!

— И почему он детдомовский?..

— Мать бросила, — пожала плечами Алена.

— А вы знаете, это странно. Я немало общался с цыганами: они не бросают детей. У них нет сирот. Парадоксальный народ.

— Да?

— Да. Хотя почему я решил, что он цыган? Возможно, дитя интернациональной дружбы. Его отцом мог быть молдаванин, хакас, украинец, кто угодно, даже испанец. Не исключено. Странно: жить — и не знать, к какой культуре ты принадлежишь. Без корней…

— Профессор, я могу приплачивать вам за занятия с Женей.

— Что? — Седые брови удивленно поднялись.

— Я могу вам платить. Хоть сколько-то… Возьмите его!

Алена всхлипнула раз, другой — и разрыдалась. Она уже год обивала пороги музыкальных школ. Шесть в городе, две в пригороде. Восьмерка, рухнувшая на выпуклый бок и превратившаяся в знак бесконечности, лента Мебиуса, каменная, необъятная, как Великая Китайская стена. Можно ли пробить камень? Музыкальные школы должны работать на результат. Их ученики должны поступать в музучилища. Детдом имени Макаренко гарантировать поступление воспитанника в музыкальное училище не мог. Четкий конвейер получения заветного среднего образования работал без сбоев: школа — ПТУ — большая жизнь. В системе государственного воспитания не было места талантливым сиротам.

Профессор изумленно молчал. Менее всего склонный к сантиментам, он привык к слезам и просьбам мамочек. Но время — товар драгоценный, его стоит тратить, только если есть надежда на будущее. Девушка все всхлипывала и говорила, говорила. И этот мальчишка, да… очень талантливый. Черт возьми, откуда это чувство вины?

— Мне приходилось заниматься с детдомовцами, — заговорил наконец профессор. — Я тратил на них годы! А их отправляли в СПТУ. Из пяти человек никто, понимаете, никто не остался в музыке! У меня так мало времени. Мне уже не двадцать пять, — музыкант посмотрел на девушку так, будто ждал от нее ответа, который устроил бы его самого.