Ким Васин - Сабля атамана Страница 16

— Отец! Отец! — тихо позвал Якуш. — Ты здесь?

Из арестантской донесся натужный стон, и в окне показалось бледное лицо Ильи Трофимовича.

— Якуш? Жив, сынок! Как ты сюда попал?

— На дворе никого нет, — быстро зашептал Якуш. — У двери никто не сторожит. Тебе бы только из каталажки выбраться…

Илья Трофимович грустно улыбнулся:

— Решетка крепкая, да и руки у меня связаны… Эх, дурак я, дурак, отослал всех с продотрядом…

— Они придут скоро… Вот увидишь, придут и выручат тебя.

— Кто знает, что до тех пор случится… — Илья Трофимович прислонился лбом к решетке и спросил: — А что делают бандиты?

— В исполкоме пьянствуют, а Костий с Микалом и Тропимом увезли четыре подводы хлеба из исполкомовского амбара.

— Ах, гады! — в сердцах воскликнул Илья Трофимович. — Дождались-таки удобного момента!

Илья Трофимович скрипнул зубами: «В волисполкоме хозяйничают бандиты, небось шумят на всю деревню, а мужики спят. Видать, за грозой не слыхали выстрелов; может, думают, слыша песни, что поют наши из продотряда. Эх, народ, народ, не знаешь, не чуешь ты, что враги твой хлеб грабят, твою власть хотят свергнуть… Если бы дать знать народу…».

— Отец, отец, — шепчет Якуш, — может, мне бежать навстречу отряду?..

Илья Трофимович внимательно поглядел на сына:

— Вот что, сынок, ты сможешь забраться на колокольню?

Ну конечно же, Якуш мог. Колокольня стояла в стороне от церкви, и ее дверь всегда была заперта, но ребята ухитрялись лазить на колокольню за голубиными яйцами.

— Так вот, сынок, — продолжал Илья Трофимович, — залезешь на колокольню и бей во все колокола. Изо всех сил трезвонь, пока весь народ не разбудишь. Может, услышат в соседних деревнях и отряд услышит… Понял?

— Понял, отец.

В это время у дверей арестантской послышался шум.

— Скорей беги, Якуш, — заторопил отец. — На тебя одного надежда.

Якуш бросил последний взгляд на отца и спрыгнул вниз.

Когда Якуш взобрался на колокольню, уже рассвело. Сверху ему видна вся деревня — улицы, избы, огороды, овраг, ельник и густой кустарник по склонам и на дне оврага, а вон, на пригорке, исполком. На улице возле исполкома никого нет: видать, бандиты отсыпаются после ночной попойки. Только во дворе около амбара бродят несколько человек: наверное, кто-то еще собирается поживиться хлебом.

— Ну погодите, проклятые коршуны, — тихо сказал Якуш.

Он обернул вокруг руки веревку от самого большого колокола и изо всей силы потянул на себя. Тяжелый язык качнулся и ударил в медный бок. Большой колокол тоже качнулся и, увлекая за собой мальчика, загудел: бом-м, бом-м!..

Якуш чуть не свалился в лестничный пролет, но его удержала обмотанная вокруг руки веревка.

— А ну еще раз! — крикнул Якуш и снова потянул за веревку.

Еще не успел растаять в утренней тишине первый громкий удар, как вслед за ним понесся другой, еще более сильный.

Второй рукой Якуш подхватил веревки от маленьких колоколов, и вот, послушные руке мальчика, загудели, зазвонили большие и малые колокола. Вся колокольня наполнилась гулом и звоном.

Якушу заложило уши, но ему уже кажется, что будто не колокола звонят над его головой, а его горячее сердце бьется, выпрыгивая из груди, и гудит, и зовет: «Вставайте, проснитесь, люди! Враг возле ваших домов! Просыпайтесь! Просыпайтесь!»

Раскалывая утреннюю тишину, далеко несется тревожный зов, стучится в каждый дом, стучится в каждое окно, будит спящих, подымает дремлющих.

Возбужденный властным призывом набатного колокола, Якуш запел во всю силу:

Смело, товарищи, в ногу,Духом окрепнем в борьбе!

Быстрее и увереннее движутся руки, и колокола запели по-новому, не так, как звонили они раньше, созывая в церковь. Тогда они как будто говорили: «Склоните ниже головы», а у Якуша они звали: «Выше головы, люди! Подымайтесь на борьбу за свое счастье!»

И вот все село, и по ту и по эту сторону оврага, закипело, как встревоженный муравейник. Из домов выбегают люди, размахивают руками, кричат:

— Пожа-ар! Волисполком горит!

— Караул! Уби-или! — несется над деревней.

Люди бегут с баграми, с ружьями. Ревет скотина, плачут дети. А колокола звонят все тревожней, все громче.

Исполком окружила встревоженная шумная толпа.

— Что случилось?

— Где горит?

— Кого убили?

Но исполком стоит, как стоял, — ни огня, ни дыма. Бандиты, выскочившие из исполкома, смешались с толпой. Кто-то выстрелил, над головами поднялись багры, началась свалка.

В это время как бешеный промчался конник.

— Красные идут! Красные! — закричал он, осадив коня у исполкома, и промчался дальше.

А в конце улицы уже показались летящие во весь опор с саблями наголо кавалеристы в островерхих буденновках с алыми горящими звездами.

— Наши! Наши! — радостно закричал Якуш и выпустил из рук веревки.

Колокола смолкли.

Бандиты, отстреливаясь, бежали к оврагу, надеясь укрыться от кавалеристов в чаще, но часть конников отделилась от отряда и оцепила овраг.

Нет, не уйти бандитам от расплаты!

Якуш вбежал во двор исполкома. Здесь толпились красноармейцы. Стоявший спиной к Якушу человек в кожаной тужурке громко говорил:

— Молодцы, ребята! Вовремя поспели.

Голос человека показался Якушу знакомым. Да это же Павел Гордеевич! Якуш подскочил к нему.

— Отойди, мальчик, не вертись под ногами, — строго сказал Павел Гордеевич. — Здесь без тебя обойдутся.

Якуш, покраснев от гнева и возмущения, задыхаясь, крикнул ему в лицо:

— Ты — бандит!

Павел Гордеевич слегка побледнел, но сразу же взял себя в руки.

— Ошибаешься, сынок, — уже ласковее произнес он. — Ты, видимо, принял меня за кого-то другого. Я в вашу деревню прибыл только сегодня утром. Я — красный командир.

— Нет, бандит! Ты ночью в овраге говорил Каврию, что надо убить отца и сжечь наш дом! Ты стукнул меня по голове в саду!

Один из красноармейцев положил руку на плечо мальчику:

— Ты правду говоришь?

— Ей-богу, правду! Да спросите людей!

— Можно узнать у Каврия, он попал в наши руки, — послышался голос Пекташа. — Товарищи, приведите Каврия! — крикнул он в сторону сада.

— Ты знаешь этого человека? — спросил красноармеец, смотря на Каврия в упор и кивнув в сторону Павла Гордеевича.

Каврий растерянно взглянул на Павла Гордеевича, потом отвернулся и махнул рукой:

— Эх, погибать — так вместе. Наш это… Главный наш… Степанов из Уржума его прислал…

— Клевета! Не верьте бандитскому навету!

Павел Гордеевич рванулся к Каврию, но два красноармейца удержали его.

— Спектакль окончен, господин прапорщик! — послышалось с крыльца. — Опускайте занавес. Фокус, как говорят, не удался. И анархия не состоялась.

Якуш повернулся к крыльцу. Там стоял длинноволосый очкастый человек в тужурке с золотыми пуговицами, а рядом с ним поп Нефед и Костий Мидяш с сыном и зятем. Их окружали красноармейцы с винтовками. Возле амбара виднелись четыре подводы с хлебом, те самые, на которых ночью Мидяш увозил награбленное зерно.

— Якуш, тебя отец зовет, — сказал мальчику Пекташ. — Он там, наверху.

Красноармейцы-часовые, стоявшие у входа в исполком, пропустили мальчика. Он, словно птица, взлетел по лестнице вверх, в комнату отца, бросил взгляд на стол, за которым всегда работал отец, и остановился, увидев, что стол пуст.

Отец с забинтованной белой грудью и рукой лежал на широкой лавке у другой стены. Над ним наклонился деревенский фельдшер Иван Сергеевич.

— Отец, что с тобой? — бросился Якуш к отцу.

Отец приподнял голову и снова бессильно уронил ее.

— Отец!

— Ничего, сынок… Поранили меня немного… Я скоро поправлюсь…

— Поправишься, отец… — тихо проговорил Якуш, и слезы потекли у него из глаз.

— Э-э, да ты плачешь, — покачал головой фельдшер. — А отец только сейчас говорил, что ты герой.

Услышав непонятное слово, Якуш вытер глаза кулаком и сказал:

— Я — не герой. Я — сын Ильи, Якуш.

Фельдшер улыбнулся, потом, задумчиво глядя на мальчика, проговорил:

— Якуш… Якуш, сын коммуниста. Да, это самое правильное — и лучше не скажешь.

Самая революционная книга

О книга, книга,

Все ты можешь!

Келай проснулся оттого, что в избе разговаривали. Было еще очень рано, и ему хотелось спать. Но он, преодолевая сон, поднял голову и глянул с полатей вниз.

Посреди избы стоял отец и, надевая залатанный азям[18], говорил матери:

— Пойду схожу к комиссару — потолковать надо кое о чем… К вечеру вернусь.

— Ох, Васлий, — вздохнула мать, — лезешь не в свои дела. И так уж в деревне косятся на тебя…