Борис Изюмский - Алые погоны. Книга вторая Страница 16

— Ты понимаешь, что такое ленинско-сталинский комсомол? — в упор, медленно спрашивал Гербов. — Ты понимаешь перед кем сейчас стоишь? Я ему, товарищи, из устава прочитаю. Может, он этого не знает или забыл…

А прочитав, опять настойчиво требовал ответа:

— Ты в коммунистическом обществе думаешь жить или не думаешь? Прямо отвечай?.. Наплевал на уговор наш — жить дружно? Забыл, какое мы решение приняли: кто нарушит дружбу, отвечает перед всеми?

Ковалев, поднимаясь с места, так резко отбросил крышку парты, что она громко стукнула.

Лицо его, с темной полоской волос над верхней губой, было сурово.

— Мы здесь должны ему всю правду в лицо сказать, — отрывисто, внутренне сдерживая себя, сказал он. — Среди нас нет таких, что хотят жить по принципу: «Меня не трогай и я не трону». Так вот — слушай правду: ты — Нарцисс самовлюбленный! Вечно хвастаешь отцом. Ну, он — достойный человек, а ты-то при чем тут?

Володя перевел дыхание:

— Ты читаешь сейчас выступления Вышинского в ООН против поджигателей войны? Почему он так смело, сильно говорит? Да потому, что чувствует за собой весь сплоченный советский народ. Дружный! Это видит весь мир, а для тебя коллектив — ничто? Ты краем бы ума об этом подумал. В дневнике пишет, — обратился Ковалев к собранию, — плевать на нас!

Взорвались возмущенные голоса:

— Да что с ним долго разговаривать!

— Персона!

Володя снова глубоко вобрал воздух, гневно спросил Пашкова, шагнув к нему:

— Значит, тебе законы социалистического общества не дороги?

— А ты сам святой? — беспомощно огрызнулся Пашков.

— Нисколько, Я прямо могу сказать о своих недостатках, хотя очень недоволен ими.

Он приостановился, словно беря разгон, и выпалил:

— Я не всегда выдержан, как ни стремлюсь к этому.

Боканов удовлетворенно подумал: «Хорошо!»

И как водится в таких случаях, Пашкову припомнили «по совокупности» все: и то, что он пытался в позапрошлом году превратить малышей Тутукина в своих прислужников, поручал им чистить пуговицы на своей гимнастерке; и то, что в минувшем году не пошел вместе со всеми на субботник, а в лагерях отказался от одного общественного поручения: «Я — выпускник».

Но самым прямолинейно-суровым было выступление друга Геннадия — звонкоголосого, обычно смешливого Павлика Снопкова. Чувствовалось: нелегко ему отрывать от себя друга, делает он это с болью, но иначе поступить не может.

— Конечно, в нашем человеке надо прежде всего хорошее искать, видеть в нем товарища в общей борьбе и труде, — говорил Павлик, — но быть и беспощадным, если он мешает нам двигаться вперед… Правильно?

Павлик обвел присутствующих серьезным взглядом и, встретив подтверждение, продолжал:

— В комсомоле кто? Молодые коммунисты… а он какой же коммунист? — «Он» прозвучало отчужденно, будто отбросил последний мост, соединяющий с Геннадием.

— Мы должны вопрос решать государственно, — жестко сказал Снопков, — как индивидуалиста — исключить. — Пусть знает, как отрываться от коллектива. Если таких не учить, бесчестные люди выйдут… Им до всех дела нет, — только б самим покрасоваться…

Вот когда Пашкова проняло. Он поднялся, судорожно прикусил губу. Ни слова не произнеся, снова сел. Потом опять вскочил. Глухо сказал:

— Я вас прошу… Конечно, поздно… Хорошо, что вы прямо и правду… Но если поверите… — И умолк.

Его исключили из комсомола единогласно. В протоколе записали: «Довести решение до сведения всех комсомольских групп».

Сергей Павлович понимал, почему они поступили так: они думали не только о себе, — хотели на этом примере научить и других.

Конечно, офицер мог выступить с защитой и, скорее всего, сила его авторитета, уважение к нему склонили бы комсомольцев к иному решению. Но это было бы сделано для него, а не для Пашкова. Воспитатель же хотел, чтобы комсомольцы сами пришли к мысли: Геннадий не потерян окончательно для коллектива, потрудиться над ним стоит, чтобы возвратить его в дружную семью, двадцать три уже настолько сильнее одного, что могут не только избавиться от этого одного, если в том есть необходимость, но и переделать его.

… Боканов медленно шел пустынной улицей домой. Его преследовало сознание собственной вины, в какой-то части своего решения комсомольское собрание осудило и его, воспитателя. Да что в какой-то в решающей! Упустил Геннадия из вида. Успокоило видимое благополучие…

Но было в сегодняшнем собрании и радостное открытие: комсомол училища перестал нуждаться в мелочной опеке, поднялась на помощь воспитателям чудесная сила — теперь только направляй ее. И на главный, самый главный вопрос: куда идет коллектив? — воспитатель получил сейчас успокоительный ответ. Еще два года назад у него в отделении было ряд «отделений»: группа боксеров, несколько авиамоделистов, четверка филателистов, — сплоченного же коллектива не было. А теперь, при всем многообразии личных увлечений, возникла единая основа: честь взвода, общность — интересов, товарищеская спайка.

Где-то далеко прозвенел, проскрежетал на повороте трамвай. Шуршали под ногами листья. Вынырнули из темноты светящиеся фары машины и, на мгновенье осветив дорогу, длинный забор, свернули в переулок.

«Индивидуальный подход к детям», — вел с кем-то обычный, вечерний разговор Боканов. Он любил вот так, возвращаясь домой, подвести итог дню, подумать о завтра. «Но нельзя переоценивать этот „индивидуальный подход“. Он необходим, но не предполагает обывательскую суету вокруг выламывающейся „персоны“. Важен путь коллектива… чтобы товарищ уважал товарища… Надо — беспрекословно подчинись ему; надо — прикажи и потребуй исполнения. Умей прямо говорить правду и выслушивать ее, если даже очень неприятно. В этом — тоже мужество и чистота отношений».

Сергей Павлович прислушался к каким-то странным звукам в темном беззвездном небе. Подняв лицо вверх, силился понять, что это? Наконец, догадался — курлыкали журавли, улетая на юг…

ГЛАВА X

РАСЦВЕТ БРАТСТВА

Стояло погожее утро поздней осени, — с тонким ледком подмерзших лужиц, высоким бледным небом, сизым инеем на поникшей траве. Утро, в которое легко дышится, играет румянец на мальчишеских щеках и голоса звучат особенно звонко. Все училище высыпало на улицу — благоустраивать город. Глухие звуки лопат походили на докторское выстукивание.

Город — в строительных лесах, с мостовыми, развороченными для прокладки кабеля, с грудами песка, штабелями кирпича и леса — походил на огромный лагерь новостройки. Черный дым стлался над котлами с асфальтом. Над решетчатыми воротами сквера висели портреты стахановцев, уже выполнивших годовой план пятилетки. Проворно бегали грузовые машины. Монтеры укрепляли на высоких железных столбах шары плафонов.

Ритм труда, общее увлечение им передались и суворовцам.

Отряды их, «приданные» телефонистам, водопроводчикам, землекопам, влились в общую массу — отличала только одежда.

Отделению Беседы поручили посадить саженцы за городским стадионом. Работали дружно, все вместе, не было только Ильюши Кошелева, — он колол дрова, да Павлика Авилкина — он мыл полы в классе.

Оркестр почти непрерывно играл марши и веселые песни. Под них работалось особенно хорошо.

Капитан Беседа, с лопатой в руках, взмокший, на минуту выпрямился, любовно посмотрел на многочисленные фигурки с кирками, лопатами, ломами. Они копошились в земле, перекликались, подбадривали друг друга…

Дадико, как всегда, старался быть поближе к Володе. Ковалев уступил ему только что вырытую ямку, а сам начал копать рядом, тихо мурлыча, в лад оркестру, песенку.

— Володя, — мечтательно спросил Дадико, склонив голову на бок и любуясь посаженным деревцом, — как ты думаешь, при коммунизме здесь тенистая аллея будет?

Ковалев ласково-поощрительно взглянул на Мамуашвили:

— Будет! — уверенно сказал он. — А мы с тобой, уже офицерами, приедем в наше училище в гости, и зайдем сюда, погулять… Ты станешь капитаном… Здорово? а? Капитан Мамуашвили!

У Дадико от удовольствия мгновенно порозовели упругие щеки, растянулись толстые губы, ему тоже хотелось сказать что-нибудь приятное другу, но он не знал что.

— А я тебя… я тебя… тогда в кино поведу… и мороженым угощу!.. — Дадико представлялось это пределом будущих возможностей, и он готов был щедро предоставить их другу. Он снял фуражку, подставил ветру разгоряченную голову. Короткие, жесткие волосы, похожие на темный плющ, слегка курчавились.

— Наденьте, простудитесь, — раздался голос Беседы, и Дадико поспешно надел фуражку.

…После обеда старшие роты отправлялись в городской театр. Володя остался, потому что еще утром обещал Павлику и Ильюше, освободившимся от наряда, пойти в гости к Боканову — Сергей Павлович давно приглашал их к себе.