Лидия Чарская - Княжна Джаваха Страница 16

Я заявила ему, что я отлично читаю по-русски и по-французски, знаю историю и географию, словом – учительница довольна мною, и мое время еще не ушло.

– Ведь Бэлла неученая, а как она счастлива, – добавила я серьезно, тоном взрослой.

– Бэлла – дикарка, она выросла в горах и всю жизнь проживет так, – сказал отец и стал подробно объяснять мне разницу между мной и Бэллой.

Но в этот день я была не менее дикая, нежели она, – я и хохотала, и визжала как безумная, бегая с нею от преследовавшего нас Израила. Я вполне оправдывала название «дели акыз», данное мне горийскими татарчатами.

Отец, куря папиросу, сидел на террасе в ожидании гостей. Вдруг он неожиданно вздрогнул. Послышался шум колес, и к нашему дому подъехал небольшой шарабанчик[51], в котором сидели две дамы: одна пожилая, другая молоденькая, в белом платье – нежное белокурое создание с мечтательными глазами и тоненькой, как стебель, талией. Она легко выпрыгнула из шарабана и, ловко подобрав шлейф своего нарядного шелкового платья, пошла навстречу отцу. Он подал ей руку и поманил меня.

– Вот, баронесса, моя дочь Нина. Прошу любить и жаловать.

Потом он помог пожилой женщине с величественной осанкой выйти из экипажа и тоже представил меня ей:

– Моя дочь Нина.

Я не знала, что делать, и смотрела на них обеих с любопытством маленького зверька.

– Какая прелестная девочка! – проговорила молодая дама в белом и, нагнувшись ко мне, поцеловала меня в щеку.

Губы у нее были мягкие, розовые, и от всей ее фигурки, эфирной и хрупкой, пахло очень нежными и очень приятными духами.

– Будем друзьями! – проговорила она мне и ласково еще раз улыбнулась.

– У-у! Какая красавица! – прошептала Бэлла, когда молодая дама в белом скрылась в доме вместе со своей старой спутницею и отцом. – Лучше нас с тобою, правда, Израил?

Но Израил не согласился с нею. Лучше Бэллы, по его мнению, никого не было на свете. Она погрозила ему пальцем, и снова мы пустились бегать и визжать, забыв о прибывших гостях.

Хотя отец мой много лет состоял на службе русского царя и в нашем доме все было на русскую ногу, но по торжественным семейным праздникам у нас невольно возвращались к старым грузинским обычаям. Неизменный обед с выбором тулунгуши[52], бочки вина, поставленные под чинарами, шумные тосты, порою сазандары, нанятые на время пира, удалая джигитовка, стрельба из ружей и, наконец, милая родная лезгинка под стон зурны и жалобные струны чиунгури – все это сопровождало каждое семейное торжество. В этот день праздник обещал быть непременно интересным. Из полка ожидались товарищи отца с их женами и другие гости. Мне было как-то неловко: по свойственной мне дикости я не любила общества, и вот почему Бэлле много надо было труда, чтобы уговорить меня выйти к столу, приготовленному на вольном воздухе в тени вековых лип и густолиственных чинар.

Когда мы вышли к гостям, все уже были в сборе. Бабушка торжественно восседала на почетном месте в конце стола; против нее, на другом конце стола, поместился избранный тулунгуши в лице дедушки Магомета. Справа от бабушки сидела баронесса, а подле нее – молодая дама в белом, около которой поместился мой отец. Появление Бэллы и Израила в богатых туземных нарядах, блещущих красками и серебром, произвело легкое смятение между гостями. Их встретили шепотом одобрения. Дедушка Магомет не мог не порадоваться тому приему, который сделали его детям.

– Какая чудесная пара! – слышалось кругом на татарском, русском и грузинском языках.

И Бэлла принимала все эти похвалы как должную дань.

Она скоро привыкла к своей новой роли, эта маленькая княгиня!

Анна, Барбале и Родам разносили куски жареной баранины и дичи, а Михако, Андро и Брагим разливали вино по кувшинам и обносили ими гостей, причем Михако не упускал случая подшутить над старым мусульманином, которому вино было запрещено Кораном.

Я сидела между Бэллой и молоденьким казачьим хорунжим[53], подчиненным отца. Хорунжий весь обед смешил нас, забавляя самыми невероятными рассказами.

Мы так и покатывались со смеху, слушая его. Бабушка приходила в ужас от моего громкого смеха и делала мне отчаянные знаки успокоиться.

Между тем дедушка Магомет поднял заздравный кубок в честь моего отца и стал славить его по старому кавказскому обычаю. Он сравнивал его силу с силой горного орла Дагестана, его смелость – со смелостью ангела-меченосца, его красоту и породу – с красотою горного оленя, царя гор.

И мой отец слушал, и все слушали в глубоком молчании маститого старца, видевшего на своем веку много храбрых. Потом, когда он кончил, все подняли бокалы в честь моего отца. Мне было дивно хорошо в эту минуту. Я готова была прыгать, и смеяться, и целовать деда Магомета за то, что он так хвалит моего умного, доброго, прекрасного папу!

После каждого блюда, заедаемого, по обыкновению, лавашами и чади[54] или солоноватым вкусным квели, деда поднимался с места и с полной чашей в руке восхвалял того или другого гостя. Вина, как верующий магометанин, он не пил и каждый раз передавал свой кубок кому-либо из почетнейших гостей.

Восхваление присутствующих шло по очереди. После блюда вкусного шашлыка, мастерски приготовленного Барбале, дедушка поднял чашу в честь Бэллы, называя ее княгиней Израил. Он обращался к ней немного напыщенно и важно, точно к совершенно посторонней. Бэлла, потупясь, смотрела в тарелку. Я же, прикрыв лицо концом скатерти, еле сдерживалась, чтобы не фыркнуть на весь стол. Верно, глаза мои красноречиво смеялись, потому что бабушка не менее красноречиво погрозила мне пальцем через весь стол.

Очередь дошла наконец до меня.

Дедушка поднялся еще раз с полной чашей вкусной сладковатой влаги и, вперив в меня любящий, ласковый взгляд, произнес торжественно и нежно:

– Много на небе Аллаха восходящих вечерних звезд, но они не сравнятся с золотым солнцем. Много в дагестанских аулах чернооких дочерей, но красота их потускнеет при появлении грузинской девушки. Немного лет осталось им красоваться! Она придет – и улыбнется восточное небо. Черные звезды – глаза ее. Пышные розы – ее щечки. Темная ночь – кудри ее. Хвала дочери храброго князя! Хвала маленькой княжне Нине Джавахе-оглы-Джамата, моей внучке!

Дедушка кончил. А я сидела как зачарованная. Ко мне относилось это восхваление, точно к настоящей взрослой девушке. Моя радость не имела предела. Если б не гости, я бы запрыгала, завизжала на весь дом и выкинула что-нибудь такое, за что бы меня, наверное, выгнала из-за стола строгая бабушка. Но я сдержала себя, степенно встала и не менее степенно поблагодарила милого тулунгуши:

– Спасибо на добром слове, дедушка Магомет!

И все – и гости, и родные, и мой милый отец – не могли не улыбнуться ласковой улыбкой маленькой девочке, игравшей во взрослую.

После обеда тот же молоденький хорунжий начал рассказывать, как он приехал на диком горном скакуне, не подпускавшем к себе никого другого.

Эта лошадь была его гордостью. Он прозвал ее Демоном за ее отчаянную злую непобедимость.

– Удивительный конь! – говорил хорунжий. – Мне привел его в подарок один горец. Он поймал его арканом в ту минуту, когда он со своим диким табуном носился по долине. Мне стоило много труда объездить и усмирить его. И он стал покорен мне, как своему победителю, но только мне одному, и никому больше. Остальных он не подпускает к себе. Два наших офицера чуть было не поплатились жизнью, когда вздумали обуздать моего Демона…

– Вздор! – воскликнул мой отец. – Послушай, Врельский, ты позволишь мне попробовать объездить лошадь?

– Это безумие, князь, рисковать таким образом, – попробовал уговорить хорунжий.

– Прикажи привести коня!

– Князь Джаваха, зачем рисковать по пустому? – пробовал протестовать молодой казак.

– Господин хорунжий, повинуйтесь вашему командиру! – притворно строго приказал отец.

– Слушаю-с, господин начальник! – И, сделав по-военному поворот налево кругом, хорунжий пошел исполнять приказание отца.

Все гости столпились вокруг последнего. В полку знали Демона – лошадь Врельского, и действительно, никто еще не отваживался проскакать на нем. Все поэтому боялись, что затея моего папы может окончиться печально. Молодая баронесса подняла на отца умоляющие глазки и тихо просила его изменить его решение. Только взоры дедушки Магомета да юных Израила и Бэллы разгорались все ярче и ярче в ожидании отчаянно смелого поступка отца.

К крыльцу подвели Демона.

Темно-вороной масти, с дрожащими, красными, точно огнедышащими, ноздрями, с черными глазами, сыплющими искры, весь дрожащий с головы до ног, он вполне оправдывал свое название. Два казака-мингрельца[55] еле сдерживали его.

Отец смело направился к коню и взял повод. Демон задрожал сильнее. Его карий глаз косился на человека. Весь его вид не предвещал ничего хорошего. Отец встал перед самыми его глазами и смотрел на него с минуту. Потом неожиданно занес ногу и очутился в седле. Демон захрапел и ударил задними ногами. Мингрельцы выпустили повод и бросились в разные стороны. В ту же секунду конь издал страшное ржание и, сделав отчаянный скачок, сломя голову понесся по круче вниз, в долину.