Юрий Коринец - Привет от Вернера Страница 16

– Я не отдам вам розы, они мои! – повторил я и загородил куст грудью.

– Брось глупости, ты знаешь, что розы для Мархлевской...

– Нет, для меня!

– Ну, знаешь! – сказал отец, взял меня в охапку и поставил на иол.

Я заревел, хотя мне и стыдно сейчас вам в этом признаться. Подумаешь, какие-то розы! – скажете вы. Но я полюбил эти розы и не хотел их отдавать. Я уткнулся в угол. Я всегда уходил в угол, когда мне было тяжело.

– Ну, Юра! – подошла мама. – Как тебе не стыдно! Розы предназначены для Мархлевской! И не надо капризничать! Тем более, что они опять вырастут! И расцветут! Ведь горшок остается у нас...

– Как – расцветут?

Мне стало немножко легче от этой мысли, но по инерции я еще плакал.

– Плачет, как девочка! – сказал отец, щелкая ножницами. – Противно! И это мой сын!

– Он не девочка! – сказала мама. – Просто он любит розы!

Она все гладила меня по голове. Я знал, что, если бы она не была так одета и в прическе, она бы обязательно взяла меня на руки.

– Не девочка, так пусть перестанет плакать! – сказал отец. – Пусть подумает о том, как останется без нас!

Он иногда бывал жестоким, Иосиф. Особенно когда я плакал. Он не любил, когда я плакал. И целоваться он не любил. А мама поцеловала меня в лоб.

– Ну, мы пошли, – сказала она. – Ложись спокойно спать. Мы скоро придем.

Я искоса взглянул на отца: он стоял в пальто и шляпе, с огромным букетом ярких роз в руках.

– Пока, – сказал он.

Он завернул розы в газету, мама надела блестящую черную шубу, и они вышли, помахав мне рукой. А я не помахал им рукой! На душе у меня было кисло...

Когда они вышли, в комнате стало необычно тихо. Я сразу услышал, как тикают часы на камине.

Обезображенный розовый куст на подоконнике жалко торчал обрезанными тупыми прутьями на фоне ночи...

Среди изумрудных листьев краснел маленький забытый бутон – как розовый птенец. Я залез на стул и погладил его пальцем.

– Мой бедный, маленький бутончик! – сказал я. – Одинокий! – И странно прозвучал мой голос среди молчащих вещей.

Камин зевал своей черной пастью, и прутья решетки внизу были как зубы.

Темно-красный старинный буфет подмигивал с противоположной стены тусклыми стеклами.

Мрачно развалился старый диван, как великан на корточках, с круглым зеркалом вместо головы.

Из-за сдвинутой ширмы в углу белела моя раскрытая кроватка.

Но спать мне не хотелось.

Часы тикали так напряженно, что казалось, вот-вот что-то произойдет...

На столе стоял мой ужин: золотистый чай в стакане с ложкой, хлеб и котлеты на тарелке.

Котлеты опять напомнили мне страшного беспризорника в ресторане на Петровке – его маленький грязный кулачок с зажатым биточком... А вдруг он сейчас войдет?

«Войдет, войдет!» – замигал буфет. И часы заторопились: «Войдет, войдет, сейчас войдет, сейчас, сейчас...»

– Не войдет! – сказал я громко. – Как он войдет, что вы?!

«Войдет, войдет, войдет сейчас!..» – бормотали часы.

Глухо хлопнула вдалеке входная дверь, шаги со скрипом проследовали по коридору, и еще другие шаги, чуть слышные, – это Усы с Диком вернулись с прогулки. Сейчас Дик заснет на своей подстилке, и Усы заснет, а все остальные уже спят: и Ляпкины, и Гизи, и Вовка... Вот тут-то ему и войти, беспризорнику!

«Постой, постой, сейчас, сейчас! – не унимаются часы. – Вот-вот, вот-вот, вот-вот...»

– Да хватит вам! Чего вы там болтаете! – говорю я громко.

Когда громко говоришь, не так страшно становится, чувствуешь себя уверенней.

На столе возле тарелки лежат вилка и нож.

– Ого! – говорю я страшным голосом. – У нас есть нож! Это прекрасно – нож!

Я беру нож и взмахиваю им несколько раз в воздухе.

– Пре-крас-но! – повторяю я, расхаживая по комнате. – Прекрасно! Нож! Это очень хорошо – нож!

Беспризорник все-таки где-то рядом! Он где-то тут притаился – это совершенно ясно! Я чувствую его своей спиной!

Я быстро оборачиваюсь к окну – оно сияет черной, пустынной глубиной неба... Розовый куст, уже совсем не розовый, сиротливо стоит на окне... Мне кажется, что за окном промелькнула лохматая тень...

Зашумело в камине – я опять быстро оборачиваюсь... Это ветер гудит в каминной трубе. Или не ветер...

– У нас есть нож и еще кое-что! – говорю я камину.

Камин молчит, скаля зубья решетки.

Вещи молча наблюдают за мной: диван, буфет...

«А беспризорник где-то здесь, а беспризорник где-то здесь!» – не унимаются часы.

«Надо будет забаррикадировать дверь! – говорю я себе мысленно. – Так будет надежней!»

Я стаскиваю к двери стулья и чемоданы. Развиваю бурную деятельность, не выпуская из рук ножа. Пусть беспризорник видит, если он подглядывает! Два стула я кладу перед дверью на пол, на них нагромождаю еще два, а перед стульями ставлю на ребро два пыльных чемодана, выволочив их из-под кровати.

Я так устал, что даже вспотел. Но теперь мне не так страшно – баррикада все-таки!

Я сажусь перед баррикадой на пол, лицом к двери, скрестив ноги, как Зусман, когда он сидит на столе и шьет. Зусман говорит, что это значит «сидеть по-восточному». Так ноги не устают. Ну что ж! По-восточному так по-восточному!

«Вот-так-так, вот-так-так, вот-так-так!» – удивляются часы.

– А вы не хитрите, дорогие! – говорю я часам. – Не хитрите! Бросьте хитрить! Баррикада готова! Суньтеся кому охота!

Бедный беспризорник! Как он тогда испугал меня, в моем детском воображении! А сам он в это же время, наверное, тоже сидел где-нибудь один и дрожал от страха и голода... Только не в комнате он сидел, а где-нибудь в полуразрушенном доме или в остывшем котле, в котором варят асфальт.

Мне отец потом много рассказывал про беспризорников – о том, что это несчастные дети, наследники войны, голода и разрухи. Советская власть ими заботливо занималась, сам товарищ Дзержинский ими занимался: устраивал их в детские дома и на работу. И вскоре многие из них нашли свое место в жизни. Но в те дни, о которых я здесь говорю, я еще этого не понимал. А все непонятное пугало. Тем более, что я боялся оставаться один...

Мама потом сказала, что они с отцом так и нашли меня спящим на полу перед забаррикадированной дверью, с ножом в руке...

ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ

– Ну, что тебе подарить? – спрашивает в третий раз Зусман. Он зашел к нам на чашку чая и вдруг пристал со своим подарком.

– Ничего не надо! – говорю я мрачно.

– Что с тобой, Юра? – Мама смотрит на меня растерянно.

Скоро лето, и Зусман хочет мне что-нибудь подарить. К лету...

– Липа Борисович тебя любит! Ты же знаешь! Почему ты так невежлив?

– Молодой человек стесняется! – говорит Зусман. – Ну, так что тебе подарить?

– Ничего...

– В конце концов, это некрасиво! – сердится мама. – Отвечай! Слышишь? Надо быть вежливым!

Я молчу. Мне становится жарко. Они же ничего не знают! Эх! Если бы они знали! Они бы так со мной не разговаривали! И ничего Зусман не хотел бы мне подарить.

– Ничего! – говорю я отчаянно-мрачно.

– Это просто возмутительно! – говорит мама. – Сейчас ты пойдешь и встанешь в угол! Ну?

– Подождите, мама! – говорит Зусман. – Он сейчас скажет! Правда, ты скажешь? Ну, что тебе подарить? Ты ко мне хорошо относишься?

– Хорошо! – говорю я.

– Ну, вот видишь! И я к тебе хорошо! Мы друзья?

– Друзья! – Я смотрю в пол.

– Ну, так что тебе подарить?

– Ничего! – ору я. – Ничего! Ничего! Ничего!

И я начинаю плакать.

Мама встает со стула. Она берет меня за руку и ведет в угол возле окна, к батарее. Я иду твердо, сжав кулаки. Пусть будет так, но сказать я ничего не могу.

– Здрасте пожалуйста! – смущенно произносит Зусман. – Такая неприятность!

– Безобразие, а не неприятность! Постоит в углу и поймет!

– Напрасно, – говорит Зусман. – Не делайте этого! В конце концов, я ему и так что-нибудь подарю!

– Ничего подобного! – говорит мама. – Он не достоин никаких подарков!

Я мрачно стою в углу.

– Ну, извините, – говорит Зусман. – Я пойду... Никак не ожидал... Такая неприятность!

Он закрывает за собой дверь.

– Что это ты такое выдумал? – говорит мама. – Человека обидел! За что ты обидел Липу Борисовича?

Я молчу.

– Может, что-нибудь случилось?

Я молчу. Не могу же я сказать, что случилось! Это секрет! Страшный секрет!

– Не можешь сказать, что случилось?

– Не могу!

– Что-нибудь страшное?

– Страшное!

– Ну, тогда вот что: иди сюда, и поговорим. Когда случается страшное, секретов у нас быть не должно. Именно когда страшное. Ты понимаешь?

Я киваю головой.

Мама обнимает меня, я прячу мокрое лицо у нее на груди, и мне становится тепло. И немножко легче.

– Тебе легче?

– Легче.

– Расскажи-ка все, и тебе станет совсем легко. Рассказывай... Липа Борисович тебя обидел?

– Нет! Это я его обидел! – И я опять плачу.

Мама долго гладит меня по голове.

Наконец я успокаиваюсь и рассказываю. Все, как было. Всю эту страшную историю. От начала до конца. Слушайте и вы.