Иван Василенко - Подлинное скверно Страница 16

— Вы подавали заявление о выдаче свидетельства? — спросил он вежливо.

— Подавал, — ответил я.

— Ну вот, давайте побеседуем. — Он вынул из папки печатный бланк и принялся задавать мне обычные в таких случаях вопросы: имя? отчество? фамилия? сословие? где учился? и прочее. Затем сделал хитроватое лицо и спросил: — К какой партии принадлежите?

— Беспартийный, — ответил я.

— Так, так… А… — Он прищурил глаза. — А какой партии сочувствуете?

— Союзу русского народа, — ответил я вызывающе. (Это была монархическая организация, создавшая погромные черные сотни.)

— Вот как! — одобрительно воскликнул околоточный.

— Именно так, — подтвердил я.

— Значит, на ниве народной решили потрудиться, учителем хотите быть? Похвально.

— Это временно, — небрежно ответил я. — Поучительствую год-два, потом в Петербург уеду. Там у меня двоюродный дядя живет, действительный статский советник. Обещал устроить в министерство народного просвещения инспектором.

Околоточный дернулся на стуле, будто хотел привстать, и, подхалимски заулыбавшись, сказал:

— Далеко пойдете, молодой человек, далеко.

— Будьте покойны, — ответил я заносчиво, — до министра дослужусь.

— Ну, дай бог, дай бог.

Уходя, он протянул мне руку и опять сказал:

— Дай бог.

— А что, — спросил я, — вы уже собрали сведения обо мне у соседей?

Околоточный доверительно склонил голову.

— Это секрет, но от вас я не утаю: прекрасные отзывы, прекрасные!

— То-то, — посмотрел я на него строго.

Когда я рассказывал об этом разговоре Ильке, он трясся от хохота:

— До министра, а?! Ну и загнул!

— Это в отместку отцу, — объяснил я. — Он уже сколько лет твердит мне: «Нам министрами не быть». Потому-то и сунул меня в канцелярию суда.

— В отместку или не в отместку, а конспиратор из тебя, пожалуй, выйдет добрый, — похвалил меня Илька. — Ей-богу, ты нам здорово пригодишься в своей деревне.

Экзамены на звание учителя я выдержал удовлетворительно (брат Витя такой экзамен выдержал отлично), теперь оставалось получить место, что было не так просто. Но и это уладилось: отец, махнувший рукой на мою канцелярскую карьеру, попросил городского голову, своего высокого начальника, замолвить за меня словечко перед инспектором народного образования. Голова замолвил, и я получил назначение в Новосергеевское начальное училище, невдалеке от города.

Но до отъезда оставалось еще десять дней, и, чем их заполнить, я не знал.

Илька сказал:

— В городской сад требуются рабочие — сухие ветки подрезать. Не худо б тебе поработать топориком, а то все пером да пером.

— И то правда, — с готовностью согласился я и на другой же день, одетый в какую-то мешковину, уже взбирался на липы и тополя.

Возвращался я из сада усталый, с непривычки к физическому труду ныло все тело, и все-таки чувствовал себя превосходно, куда бодрей, чем после писания копий в судейской канцелярии.

Однажды, сидя верхом на ветке клена, я увидел идущую по аллее девушку в сиреневом костюме, с пестреньким зонтиком в руке, и чуть не свалился на землю: даже на большом расстоянии я сразу узнал Дэзи. Когда она была уже совсем близко от дерева, на котором я замер, из боковой аллеи выскочил с обеспокоенным лицом прохвост Дука и бросился к девушке:

— Дэзи, вот вы где!.. А я вас ищу!.. Ваша маман сказала, что вы в сад пошли, — и вот я здесь! — Он сделал такое движение, будто хотел эффектно стать на одно колено.

По лицу Дэзи скользнула гримаска досады:

— От вас никуда не спрячешься. Это мучительно. Оставьте меня, пожалуйста, хоть на час.

Дука приложил ладони к груди:

— Но, Дэзи!..

— Подите прочь!.. — гневно выкрикнула девушка, и лицо ее ярко вспыхнуло.

Дука закивал головой:

— Уйду, уйду, уйду. Ваше слово для меня закон. Кивая, как болванчик, и пятясь задом, он скрылся в аллее, откуда перед этим выскочил. Дэзи стояла, прикусив губу. Грудь ее вздымалась…

Засмотревшись на нее… что скрывать, скажу точней: залюбовавшись ею, я выпустил из рук топор, и он упал на дорожку. Дэзи вздрогнула и подняла голову к дереву. Мне ничего не оставалось, как спрыгнуть с ветки.

— Ах!.. — вскрикнула девушка.

— Не бойтесь, я не разбойник, хоть и с топором, — угрюмо сказал я.

Но она уже пришла в себя. Видимо, моя одежда из мешковины объяснила ей, что за чучело свалилось с дерева.

— А я и не боюсь. — Она гордо взглянула на меня. Я хотел пройти мимо и уже сделал несколько шагов, как она окликнула меня:

— Послушайте, вы дровосек?

— Вроде, — буркнул я.

— А вам можно отлучиться из сада?

— Я не привязан.

— Тогда вот что… — Она слегка поколебалась, потом решительно раскрыла бархатную сумочку и вынула из нее маленький розовый конвертик. — Отнесите это по адресу. Я вам заплачу.

Я машинально взял конверт.

— И подождите ответа, — крикнула она мне вдогонку.

На конверте тонкими изящными буквочками было написано: Багрову Алексею Викторовичу, Итальянский переулок, 7.

Так вот кто адресат! Этого студента Петербургского университета, сына доктора Багрова, я знал, как знали и многие в городе: он печатал свои стихи в местной газете, декламировал их со сцены на концертах литературно-художественного кружка, писал в петербургские «Биржевые ведомости» коротенькие живые корреспонденции о местной жизни. Лицо у него было смуглое, с еле заметными рябинками, волосы черные, глаза диковатые, цыганские. Барышни и, особенно, дамочки были от него без ума, но он, говорят, никому не отдавал предпочтения и был со всеми одинаково сдержан и даже суров. Я нашел его во дворе, под густой шелковицей, с книжкой в руке.

Прочитав записку, он сказал:

— Передайте, сейчас приду, — и полез в карман.

— Спасибо, мне уже заплатили, — буркнул я.

— Ничего, возьми еще.

— А я вам говорю, что мне уже заплатили! — раздельно отчеканил я каждое слово и пошел со двора.

Дэзи сидела на скамье вблизи того места, где я свалился с дерева. Не доходя нескольких шагов, я остановился и сказал:

— Сейчас придет.

Дэзи раскрыла сумочку.

— Мне уже заплатили, — предупредил я.

— Ничего, возьмите еще.

— А я вам говорю, что мне уже заплатили! — ответил я так же резко, как и студенту.

Она удивленно взглянула на меня, и лицо ее вспыхнуло румянцем оскорбления.

— Простите, — сказал я тихо и отошел.

Показался студент.

С тех пор я еще два раза видел их вдвоем — на той же скамье, в ту же пору дня. Проходя мимо, я слышал, как он глухим голосом декламировал ей стихи. Она вертела зонтик и молча слушала, глядя на носочки своих туфелек.

Это было у моря, где ажурная пена,Где встречается редко городской экипаж… —доносилось до меня.

Накануне своего отъезда в деревню я, одетый уже в учительскую форму, то есть в костюм с золотыми пуговицами и бархатными темно-синими петличками, опять пришел в сад. Перед тем как надолго покинуть город, я прощался со всеми своими любимыми уголками. И вот здесь, сидя на садовой скамейке, я стал невольным свидетелем разговора, который вели Дэзи и студент. Они сидели на другой скамье, отделенной от моей густыми кустами акации, и, конечно, меня не видели.

— Почему вы мне всегда декламируете чужие стихи? — спрашивала Дэзи с ноткой раздражения. — Игоря Северянина, Бальмонта, Андрея Белого я и сама могу прочитать по книгам.

— И мои стихи вы можете сами прочитать: они печатаются… гм… в местной газете. — Последние слова студент произнес иронически.

Но вы же другим декламируете их?

— Другие лучших стихов и не заслуживают. Вот если напишу что-нибудь настоящее, в чем, однако, сомневаюсь, то и без просьбы прочту вам, и только вам.

— Тогда, может быть, будет уже поздно. Меня выдают замуж — не до стихов будет.

— Вот как! — глухо воскликнул студент. Он долго молчал, потом спросил: —А за кого же — не секрет? Уж не за дурака ли этого, Дукало?

— Нет, не за Дукало. За Каламбики.

— Да-а, это жених! Одной земли у него больше пяти тысяч десятин. А дома! А конный завод! Словом, ваш папаша — мужичок не промах. Или это мать облюбовала такого себе зятя?

— Оба, — вздохнула Дэзи. — Но больше, конечно, настаивает отец.

— А вы не выходите!

— Как же это сделать? Уж не вы ли поможете мне в этом?

— Я б помог, да теперь, кажется, не в моде увозить чужих невест из-под венца.

— А я бы с вами и не уехала, — гордо ответила Дэзи. — Знаете что, прочтите мне еще раз Северянина и идите. Я сегодня хочу побыть одна. А завтра опять приходите.

— Хорошо, прочту. Но завтра я не приду. Мне надо перечувствовать наедине все, что вы сейчас сказали. Приду перед отъездом в Петербург. Прямо к вам в дом. И, если застану там этого жирного грека с маслеными глазками, то, уж извините, такие ему стихи прочитаю, что его кондрашка хватит. Так Северянина? Ладно, слушайте.