Леонард Пирагис - Красавчик Страница 17

Мишка весь поглотился вниманием. «Как это он писать будет?» — промелькнула мысль.

— Теперь совсем, совсем не шевелись. Когда устанешь — скажи.

Захрустел уголь на холсте. Художник быстрыми взмахами наносил черные черты, поминутно бросая на Красавчика странные, проницательные взгляды…

«Это-то и значит верно написать меня?» — думал Красавчик, следя за работой художника. Он сидел тихо, боясь пошевелиться, даже вздохнуть.

Художник весь ушел в работу и, хотя часто посматривал на Мишку, но казалось, будто не замечает его. От этого Мишкой овладело странное, жуткое чувство. Ему казалось будто он окаменел, превратился вдруг в какую-то вещь, на которую можно смотреть и в то же время не замечать.

Долго думать об этом не пришлось. Красавчик скоро почувствовал усталость: он не привык подолгу просиживать в одной позе. Прошло всего несколько минут, а ему уже показалось неудобным то положение, которое художник придал его членам… Заныла рука в локте… Захотелось передвинуть ее немного, но Мишка боялся и геройски решил выдержать до конца.

Зачесалась спина. Сперва слегка, но через минуту зуд стал почти невыносимым. Мишка еле сидел. Рука сама тянулась назад, и трудно было удержать ее на месте.

«Сказать разве, что устал?» — подумал Мишка, взглянув на художника.

Тот совершенно ушел в работу и с таким увлечение вычерчивал углем на холсте, что Мишка не рискнул слова вымолвить.

«Заругает чего доброго!»

Спина чесалась так, что не было сил терпеть. Напрасно Мишка сжимал зубы и старался забыть про зуд — он невыносимо напоминал о себе. Даже слезы навернулись на глазах у бедняги.

«Ох Господи! Не вытерплю, не вытерплю!» — почти шептал он, между тем как художник и все в комнате закачалось и расплылось, как в тумане.

«Не вытерплю, ей-богу!»

Мишка страдальчески сжал веки. Две крупные слезы выкатились из глаз.

— Что с тобой?

Удивленный и даже испуганный голос художника заставил Мишку вздрогнуть. Он открыл глаза. На лице художника было участие и недоумение.

— Ты устал? Отдохни тогда.

— Спина! — чуть не с плачем вырвалось у Красавчика и он с наслаждением почесался.

Громкий смех Борского смутил мальчика. Он растерянно взглянул на художника, и волна беспричинного стыла залила густой краской его личико.

— Зачесалася, — потупляя взор, прошептал он, точно оправдываясь.

— Это бывает, — еле сдерживая смех, ободрил художник мальчика, — бывает… И всегда, знаешь, зачешется, когда не нужно..

Мишка вполне согласился с этим и приободрился слегка.

— А дело у нас клеится! — все еще с бурной веселостью в тоне продолжал художник. — Вот посмотри-ка!

Ему хотелось рассеять смущение Красавчика и он подвел его к холсту.

— Ну-ка, кто это?

Мишка взглянул на полотно, отступил и потом уставился взглядом на Борского. И во взгляде этом было столько изумления и удивления, что художник опять рассмеялся.

— Ну, кто же это?

— Я… — пролепетал Мишка снова воззряясь в полотно.

Не было сомнения. На холсте был он, собственной персоной. Из ряда черных черточек ясно выступало его лицо, его фигура.

Мишка опять поглядел на художника тем взглядом, каким смотрят на сверхъестественное и непонятное. Во взгляде этом было почтение и даже что-то вроде страха.

— Ловко! — вырвалось у Мишки одобрение, развеселившее в конец художника.

Мишка ушел от Борского в этот день гордый и счастливый. В кармане побрякивали два блестящих серебряных рубля, и в затуманенной от счастья голове сладко звучали слова художника: «Приходи завтра утром снова. Вот тебе деньги: рубль за работу, а второй за то, что нашел портсигар. Спасибо и будь здоров».

Мишка не шел, а летел домой. Он торопился поделиться с другом своим счастьем.

«Вот вытаращит-то глаза, — раздумывал он, вприпрыжку несясь по пыльной дороге. — Ишь, что говорил про таких баринов: денег у них нет… А это что?»

Красавчик звонко рассмеялся и, вынув монеты, подбросил их. Рубли зазвенели, сверкнув в воздухе.

И Мишка ловко поймал их на лету. Звон монет преисполнил гордостью его душу.

— Заработал, не выплакал! — воскликнул он, пускаясь вскачь по лесу.

Душа его ликовала, и ему казалось, что все вокруг ликует так же, как он: жаворонок, сыпавший с неба звонкую трель, и лес впереди, и поле, залитое ярким солнечным светом.

Митьку он нашел в пещеру. Шманала лежал на своем ложе и о чем-то думал. Когда появился Мишка, он встряхнулся, как человек, отгоняющий от себя докучливые мысли, и улыбнулся другу.

— Что ты так долго?

— Нельзя было: работа.

Это было сказано не без важности.

Митька снова улыбнулся снисходительно. Он, казалось, не имел ни малейшего желания спрашивать о чем бы то ни было, и холодность эта слегка охладила пыл Красавчика. Он вытащил из кармана рубли и подбросил их на ладони, думая этим произвести впечатление. Но Митька был в этот день что-то слишком хладнокровен.

— Два? — спокойно спросил он, впрочем одобрительно улыбаясь.

— Два. Один за работу, а другой за портсигар.

Митька поморщился.

— Не нужно бы брать.

Красавчик остолбенел.

— Не нужно?!

— Не нужно, — повторил Митька, — ну да раз взял — все равно.

Мишка ничего не понимал, но потребность поделиться с другом впечатлениями дня, рассеяла недоумение. Он присел возле друга и прямо залпом выложил ему все: и о том, какой добрый и ласковый художник, и о том, как пишут кого-нибудь, и наконец, как похоже «написал» его художник.

Митька слушал, снисходительно улыбаясь, и в то же время видно было, что мысли его заняты совсем не рассказом, а чем-то другим. Хотя губы его и улыбались, но в глазах светилась какая-то упорная дума.

Красавчик наконец заметил это.

— Что с тобой, Митя?

Вместо ответа Митька поглядел на приятеля странным каким-то взглядом.

— А ты знаешь, что Крыса в тюрьме?.. Засыпалась…

— Ну-у?

Мишка так и застыл, подавшись туловищем к приятелю.

— Верно, засыпалась?

— Верно, раз говорю!

Весть была крайне необычайна. В первую минуту она ошеломила Красавчика, не вызвав в его душе никаких определенных ощущений. Потом злорадство шевельнулось в душе.

— Так ей и надо! — вырвалось у Мишки.

Митька пытливо взглянул на товарища.

— Ты рад, небось?

— Рад… Пусть попробует, как сладко в тюрьме.

Но тут вспомнились вдруг унылые дни, проведенные в тюрьме, побои, грубые окрики и брань, и грусть охватила. Красавчик представил себе Крысу в таком положении, и горбунья показалась уже не страшной ведьмой, а просто несчастной женщиной. Жалость шевельнулась, Мишка вздохнул.

— Не-ет, — тихо проворчал он. — Чего мне радоваться? Она сама по себе, а мы сами по себе.

Но все-таки несмотря на чувство жалости, весть о том, что Крыса в тюрьме, носила в себе и нечто приятное. Мишка вдруг почувствовал себя легче, свободнее. До сих по его кошмаром угнетала мысль, что когда-нибудь он может снова очутиться у Крысы, а теперь этот гнет отпадал. Невольно сорвался с губ опасливый вопрос:

— А ее скоро выпустят?

Митька безнадежно свистнул.

— Ну, нет. Нам-то ее никогда не увидеть.

Только теперь Мишка вспомнил, что так и не спросил у друга, откуда у него такие поразительные новости. Он с удивлением поглядел на Митьку.

— А как ты узнал?

— Про Крысу?

— Ну да.

— А на станции.

Красавчик шире раскрыл глаза.

— Сашку-Барина встретил, — пояснил Митька как-то нехотя. — Он мне и сказал. Замели ее, когда она фартовое покупала. Сашка говорит, что пауки давно за ней следили. Узнали как-то про ребятишек ейных. Говорят, у нее и краденые ребята были…

Митька остановился и бросил на приятеля хмурый взгляд.

— Ты тоже краденый, — угрюмо добавил он.

— Я краденый?

Мишка даже привскочил.

Шманала продолжал лениво, точно не замечая движения приятеля:

— И ты краденый и Сонька Горбатая… А Сашка-Барин звал меня работать с собой в Финляндию, — переменил Митька тему разговора, которую, по-видимому, мало нравилась ему.

Заявление это было достаточно, чтобы направить мысли Красавчика в другую сторону. Сразу тревога засветилась во взоре Мишки.

— Звал?

— Звал: «Мы с тобой, говорит, много дел натворим. Ты, говорит, такой, какого мне надо…»

— Ну, а ты?

— Я сказал, что не пойду.

Красавчик вздохнул облегченно и любовно поглядел на друга.

— Так и сказал, Митя?

— Да. Что, я не могу один что ли работать?

Митька отвел взгляд в угол пещеры, точно смутился чего-то.

После истории с портсигаром художника, Шманала почувствовал себя очень скверно. Он ничего не говорил Мишке, но в душе его совершался мучительный переворот. Ему почему-то вдруг опротивело ремесло, которым он так гордился. И это мучило, угнетало его. Ни словом не обмолвился он о том, что предложение Сашки, которым бы он гордился два месяца тому назад, теперь вызывало в нем какое-то странное брезгливое чувство.