Катарина Киери - Никто не спит Страница 17

Раздается стук в дверь, на пороге стоит отец:

— Это Юсси Бьорлинг?

— Да, — отвечаю я, убавляя громкость.

— Нет, не надо тише. Классная музыка!

Отец улыбается, покачивая головой в такт музыке. Он тоже неплохо смотрелся бы в опере, рядом со мной и Сигне, только приодеть его надо. Белый такой, гладкий шарф. И цилиндр. Меня снова разбирает смех.

— Что такое? — спрашивает отец.

— Ничего. Просто подумал кое о чем.

Он мотает головой, вслушиваясь, и вытягивает шею с таким видом, будто вот-вот подхватит мелодию оперным голосом.

— Как называется эта песня? — спрашивает он, как только музыка затихает.

— Это не песня. Это ария, — я поправляю его с улыбкой.

Как там Сигне сказала? Словно буря уносит, когда слушаешь эту арию.

— Ой, прости, — с нарочито серьезным видом отзывается отец. — Конечно же, ария.

— Она называется «Nessun dorma».

— Точно, «Nessun dorma».

— Только я не знаю, как это переводится.

— «Никто не спит».

— Что?

— «Nessun dorma» означает «Никто не спит».

— Откуда ты знаешь? Ты понимаешь итальянский?

— Ну, пару слов знаю. И слышал, наверное, по радио.

Никто не спит. Картинка возвращается: я лежу на кровати, уставившись в потолок, о ком-то мечтая. Нетрудно догадаться, что текст о каком-то влюбленном, который не может уснуть. Сигне права: в оперных текстах сплошная чепуха.

Отец все стоит на пороге. Кивает в сторону музыкального центра:

— Это из тех дисков, которые та пожилая дама… как ее звали, Сигрид?..

— Сигне.

— Точно, Сигне. Это из тех дисков, которые она принесла?

— Да.

— А ты… еще к ней заходил? После того случая с джемпером?

Снова этот вкрадчивый тон. Как будто вопрос крайне деликатный.

— Нет.

Не то чтобы я не хотел говорить. Просто не знаю, что еще сказать. Что видел ее сегодня во дворе? Но с какой стати мне вдруг рассказывать о такой мелочи отцу? И еще более странно было бы сообщить ему, что Сигне — бабушка Юлии. И что Фредрик на самом деле ее брат, а не парень, как я думал.

— Слушай, я тут кое-что вспомнил. Ты недавно кому-то помогал с велосипедом. Кто это был?

Так долго отец не стоял на пороге моей комнаты уже лет сто. И вопросов столько не задавал, даже когда я выбирал профильный класс в гимназии.

— Девчонка из квартиры напротив.

— А, такая маленькая, светленькая.

Я киваю — точно, маленькая, светленькая.

— Она, наверное, дочка той женщины, которая так похожа на…

— …маму, — быстро вставляю я.

Становится совсем тихо.

Глубокая, бескрайняя тишина.

И в этой тишине эхом звучит слово «мама».

Эхо не утихает. Мы с отцом смотрим друг на друга.

«Nessun dorma». Никто не спит. Так ли это? Правда ли, что даже те, кого никто и никогда не сможет разбудить, не спят? Вокруг так тихо, что я слышу, как отец сглатывает.

— Эта маленькая девчонка… ты с ней знаком? То есть… ты, кажется, с ней иногда разговариваешь?

— А что?

— Просто интересно. Ты быстро нашел общий язык с соседями. Здорово!

Общий язык? С кем это я нашел общий язык?

— Ну, мы несколько раз говорили.

Про кровь из носа. Про смерть. Про Юлию.

— Как ее зовут?

Я смеюсь:

— Мне она сказала, что ее зовут Эсмеральда. Но на самом деле — Анна. Она со странностями.

Отец улыбается, по-взрослому снисходительно. Потом медленно, почти театральным тоном произносит:

— Кто из живых существ желает каждую секунду быть тем, кто есть, и там, где есть?

Я вопросительно смотрю на него.

— Это из стихотворения. Вернер Аспенстрём.

Как-то это на него не похоже — цитировать стихи и говорить по-итальянски.

Как-то это не похоже на меня — слушать оперные арии и говорить «мама».

— Скажи еще раз.

— Что?

— Эту строчку из стихотворения.

— Кто из живых существ желает каждую секунду быть тем, кто есть, и там, где есть?

19

Дверь школьной библиотеки открыта, но никого из сотрудников не видно. И вообще ни души: внутри пустынно, тихо и спокойно. За библиотекарской стойкой находится небольшой кабинет, я заглядываю туда, но и там пусто. Бросаю взгляд на часы: до урока еще пятнадцать минут, могу и подождать. Кто-то должен появиться — не могут же оставить школьную библиотеку совсем без присмотра.

Рядом со стойкой — вертушка со сборниками комиксов. Я беру один наугад и собираюсь сесть на диван за стеллажами.

Зайдя за стеллажи, вижу, что на одном из диванов уже кто-то сидит. Терес из нашего класса. Она смотрит на меня. Я оглядываюсь, думая увидеть рядом Андреаса, но его нет. Первый импульс — повернуться и уйти: у меня нет ни малейшего желания сидеть под наблюдением. Но просто сбежать — как-то глупо. Я сажусь на диван, кладу диски Юсси Бьорлинга на столик между нами и принимаюсь листать комиксы.

Я чувствую, что Терес смотрит на меня, но не удивляюсь: она все время на меня смотрит после того случая с учительницей Карин.

Тоббе после ни словом не обмолвился о той неловкой ситуации. Разумеется, он молчит. Разумеется, я тоже молчу. Мы о таком не говорим. О таком никто не говорит. А теперь уже, наверное, и весь класс забыл, как будто ничего и не было. Только взгляды Терес остались.

Трудно сосредоточиться на чтении, когда на тебя пялятся. Я на секунду поднимаю голову, встречаюсь взглядом с Терес: журнал, который лежит у нее на коленях, она не читает, даже не листает, а смотрит на меня. Я листаю комиксы, пытаясь понять хотя бы, что на картинках.

— Что это за диски? — вдруг спрашивает Терес.

Ее голос так внезапно нарушает тишину библиотеки, что я вздрагиваю.

— Чего?

— Что это за диски — вот эти, на столе?

Тон не слишком дружелюбный — скорее как у охранника в магазине, который подозревает, что я что-то украл, и хочет проверить сумку. Я чувствую себя ребенком, боюсь заговорить писклявым детским голосом.

— Это нашей соседки. Юсси Бьорлинг, — нет, голос звучит почти как обычно.

— Соседку зовут Юсси Бьорлинг?

— Нет, это…

И тут я вижу, как она ухмыляется. Наблюдает за мной с ухмылкой.

— Шутка! Я знаю, кто такой Юсси Бьорлинг. Точнее, кем он был.

Слышу, как кто-то вошел в библиотеку. Вижу за стеллажами сотрудника. Кажется, его зовут Лассе. Встаю с дивана: наконец-то есть повод отойти.

— Почему ты ничего не говоришь?

Терес произносит слова тихо, но в голосе слышны злоба и обвинение, вопрос больше похож на угрозу.

Никто меня здесь не держит: ни Терес, ни кто-либо еще. Я волен делать что захочу: могу пойти и спросить библиотекаря о том, о чем собирался, могу плюнуть и просто выйти в коридор, могу уйти из школы, могу пойти домой, у меня даже хватит денег на билет в Стокгольм. Но я никуда не ухожу, а оборачиваюсь и смотрю на нее.

— Ну что? Почему ты ничего не говоришь? Почему никогда ничего не говоришь?

Теперь голос звучит громче. Я не понимаю, что она имеет в виду. Не понимаю, что должен говорить. Не понимаю, почему именно Терес, которая ничем не отличается от миллиардов людей на земле, учинила мне допрос. Но я не ухожу, а стою на месте и смотрю на нее. Как тогда, в классе. И смотреть ей в глаза мне почему-то не трудно — наоборот, от этого как-то легче и спокойнее.

— Ты о чем?

Голос у меня тонкий и немного шершавый.

— Ты никогда ничего не говоришь. Та учительница, которая заменяла нашу, — ты что, не мог объяснить ей, что у тебя нет мамы? Или сказать, чтобы заткнулась, да что угодно. Или послать меня к черту, чтобы не лезла в твои дела. Ты что, даже «заткнись» никому не можешь сказать?

Она сильно покраснела, смотрит на меня широко раскрытыми глазами. А я вспоминаю, что недавно все-таки сказал двоюродному брагу Тоббе, чтоб он заткнулся, как ни сложно в это поверить.

— Сколько уже времени прошло? Сколько лет?

Я представляю Терес тридцати- или тридцатипятилетней: выглядит совсем как сейчас, а дома двое детей и муж. Работа у нее самая обычная — например в государственной страховой кассе. Она ходит на все родительские собрания и возит детей на футбольные тренировки. Живет в типовом коттедже. Наверняка она хорошая мама. Потом пытаюсь представить себя тридцати- или тридцатипятилетним. Не получается. Вижу себя с отцом за кухонным столом — сидим, смотрим во двор через окно.

— Осенью будет три года, — говорю я.

Терес вздрагивает, будто не ожидала ответа, и смотрит на меня, разинув рот.

— Почти три года, — говорит она. — То есть… ладно, я понимаю… это, наверное, просто жуть, но… То есть… три года все-таки.

Умолкнув, она оглядывается по сторонам.

— Почти три года прошло — можно ведь уже и заговорить.

Я прячу свободную руку — не ту, в которой держу диски, — в карман брюк. Зябко. Терес смотрит на меня, взгляд становится мягче.

— Я помню, как ты играл на саксофоне в актовом зале, в шестом классе. Там вся школа была, все слушали. Я смотрела и думала, что ты ужасно смелый. И помнишь еще, — продолжает она, — как у нас была дискотека то ли в четвертом, то ли в пятом классе. Ты побеждал во всех танцевальных конкурсах.