Наринэ Абгарян - Манюня, юбилей Ба и прочие треволнения Страница 18

– Вы что, хотите, чтобы я из медицинского гипса вылепил вам рабочего и крестьянку? – нехорошо прищурился Патрик Мовсесович.

– А что? Нужен какой-то специальный гипс?

– Да черт с ним, с гипсом! – окончательно вышел из себя директор художественной школы. – Скульптора откуда возьмете? Тоже в больнице попросите?

– А ты на что? – не преминул съязвить товарищ Минасян.

– Я художник-абстракционист! – отбрил его Патрик Мовсесович.

– Гхмтху, – подавился нахлынувшими эмоциями третий секретарь райкома. – То есть лепить ты совсем не умеешь, да?

– Да! В смысле нет! Тьфу ты! – окончательно запутался директор художественной школы. – В общем, не умею я лепить.

– Рисуешь абст… асбт… как ты назвал?

– Абстракционизм. Я рисую абстрактные картины.

– Это какие?

– Аллегоричные. Метафизические. Отвлеченные.

Крапчатый череп товарища Минасяна возмущенно заполыхал огнем.

– Фантастические, – выкинул белый флаг Патрик Мовсесович.

– Это когда вместо головы жопа, что ли? – оживился третий секретарь райкома.

– Товарищ Минасян!

– А чего это товарищ Минасян? Можно подумать, это я рисую все шиворот-навыворот! Ладно, фиг с вами, делайте лозунги и транспаранты. Я что-нибудь другое придумаю!

Повезло на скульптуру театральной труппе Дома культуры. Под бдительным оком третьего секретаря режиссер Каспарьян полдня выбирал актеров на роль Рабочего и Колхозницы. Кастинг закончился ближе к ночи. Товарищ Минасян еще какое-то время бесновался в костюмерной, отбирая для актеров подходящие наряды. Пока Рабочий и Колхозница переодевались за ширмой, он скрашивал свое ожидание, как мог. Восторженно цокая языком, щупал гладиаторский костюм Спартака. Нырнул в мантию короля Ричарда, запутался в складках, еле выбрался. Зачем-то перенюхал отчаянно линяющие боа. Исчихался до икоты.

Далее ходил с важным видом вокруг будущей скульптуры, вносил рацпредложения.

– Колхознице сделайте широкую корму, – велел он режиссеру.

– Зачем корму?

– Где это вы видели колхозницу без кормы?

– У Мухиной, – огрызнулся Каспарьян.

– Вот и усовершенствуйте статую Мухиной. И обработайте белой краской!

– Кого обработать краской? Зачем? – испугался режиссер.

– Рабочего и Колхозницу. Чтобы походили на гипсовую статую.

– То есть как это на гипсовую статую? И как вы себе это представляете? Гипсовые статуи будут маршировать во главе колонны?

– Зачем маршировать? – развел руками товарищ Минасян. – Где это видано, чтобы статуи ходили?

«Кто-то из нас определенно сумасшедший. И это явно не я», – решил режиссер Каспарьян. Вслух говорить ничего не стал, побоялся разгневать сановного организатора мероприятия.

– Так как насчет белой краски? – выпятил губу товарищ Минасян.

– Легко загримируем под гипсовые статуи, – кивнул Каспарьян.

– Вот и славно. Насчет двигающейся платформы у меня есть некоторые соображения.

– Двигающейся… чего? – поперхнулся Каспарьян.

– Платформы, – снисходительно повторил товарищ Минасян. – И надо поговорить с директором музыкальной школы. Который час? Ладно, уже поздно, оставлю на завтра.

Директор музыкальной школы была крепко озадачена ночным звонком режиссера Каспарьяна.

– Мария Робертовна, вы это! – инструктировал шепотом Каспарьян. – Он вроде буйный, но не опасный. Просто шибко активный и немного, хм, инфантильный. Главное – не сопротивляйтесь и со всем соглашайтесь. А то дурак у власти – дважды дурак.

Мария Робертовна аккуратно положила трубку. Несколько минут медитировала в портрет Ференца Листа. Так и не добившись нирваны, хлопнула стопочку тутовки и со словами «утро вечера мудренее» завалилась спать.

Мудрое утро нарисовалось на пороге ее кабинета в образе неугомонного товарища Минасяна. Мария Робертовна, напудренная до состояния «шпаклевка под покраску» и окутанная всепобеждающими парами «Красной Москвы», подалась навстречу незваному гостю.

– Значит, так, – повел носом и несколько раз чихнул третий секретарь райкома, – мы чего хотим?

– Чего? – превратилась в слух Мария Робертовна.

– Хотим, чтобы оркестр музыкальной школы маршировал перед колоннами трудящихся и исполнял гимн Советского Союза.

– Это исключено.

– Почему исключено? – запнулся на полном ходу товарищ Минасян.

– Гимн Советского Союза может хор исполнить. Оркестр гимн играть не станет, потому что не умеет.

– Пусть научится!

– Как вы себе это представляете? У нас всего две недели до мероприятия.

– А почему они не умеют исполнять гимн нашей страны?

– Видите ли, товарищ Минасян. Мы скорее по классике специализируемся. – И Мария Робертовна с нескрываемой гордостью указала на портреты композиторов, которыми была увешана стена напротив. Товарищ Минасян, близоруко щурясь, принялся читать фамилии:

– Мо-царт, Бет-хо-вен, Бах, Сме-та-на. В каком смысле Сметана?

– Сметана. Чешский композитор и пианист.

– Ну и фамилия! Или это имя?

– Это фамилия! А зовут его Бедржих.

– Вах, мама-джан! И чего оркестр может сыграть из этого, как его, Бежиха?

– Бедржиха. Ничего.

Третий секретарь райкома открыл рот, потом закрыл. Снова открыл и снова закрыл. Задергался веком. Мария Робертовна примирительно замахала руками:

– На ходу они ничего играть не смогут. Стоя – пожалуйста. Но на ходу не умеют. Сбиваться будут. Это же дети, а не взрослые, опытные музыканты!

– А кто сможет на ходу?

– Похоронный оркестр, – съязвила Мария Робертовна.

Товарищ Минасян побарабанил пальцами по столу. Мария Робертовна поморщилась – судя по нестройной дроби, которую выдавал третий секретарь, музыкальным слухом он был, мягко говоря, не обласкан.

– Значит, так, – вынес вердикт товарищ Минасян, – на демонстрацию возьмем хор. Пусть исполняют какие-нибудь народные песни братских республик. Что вы умеете?

– «Дубинушку» умеем. «Сулико» умеем, а еще умеем литовскую народную песню «Пастушок», правда – на русском, литовских слов не допросились.

– У кого не допросились?

– У Еревана.

– Вы бы еще у Ташкента литовские слова попросили.

– Хм. А еще умеем «Конармейскую» Суркова и Покрасса.

– Какого окраса?

– Не окраса, а Покрасса. Фамилия такая.

– Ясно. В общем, пойте всё подряд, главное – чтобы во главе колонны, на ходу.

– На ходу? – похолодела Мария Робертовна.

– На ходу, – сверкнул очами товарищ Минасян и, не попрощавшись, выскочил из кабинета.

– Серго Михайлович! Серго Михайлович! – заверещала директор на всю музыкальную школу. – У нас проблема!

О своей шутке про похоронный оркестр расстроенная Мария Робертовна напрочь забыла.

А зря.

Первомай – замечательный праздник. Во-первых, потому, что выходной. Во-вторых, на Первомай, как и на Пасху, всегда стоит хорошая погода. Мама говорит, что за последние двадцать лет в эти дни ни разу не случалось ненастья.

В этот праздничный день вся семья собирается у телевизора и смотрит демонстрацию. Первомайская демонстрация сильно отличается от парада на День Победы. Ни тебе войск, ни ракет, ни вооруженных до зубов полковников. По Красной площади маршируют колонны людей, рабочих там, или тружеников разных краснознаменных предприятий, на Мавзолее стоят руководители нашей страны.

К руководителям страны у наших взрослых отношение настороженное. Например, Брежнева Ба упорно называет чеырехзвездочным бровястым дегенератом, чем сильно расстраивает Маньку. Манька искренне считает, что Брежнев – самый замечательный правитель самой прекрасной в мире страны СССР. Ба, чтобы не огорчать внучку, старается ругать Брежнева шепотом. Но шепот Ба не услышать невозможно. Это как если не услышать гул взлетающего с космодрома Байконур космического корабля. Ради справедливости нужно отметить, что она ругает не только Брежнева. Костерит она всех подряд – и Андропова, и Суслова, и Громыко, и Косыгина.

Мы вполуха слушаем ее недовольное бухтение и любуемся демонстрацией. А любоваться есть чем: на трибуне, по правую руку от Брежнева, стоят генералы – в мундирах, с орденами, в перчатках! По площади ходят толпы нарядно одетых людей, диктор периодически объявляет: «Да здравствует миролюбивая ленинская внешняя политика, ура!», «Вперед к победе коммунизма» и «Слава труду», – и все кричат в ответ «Ура» и машут шариками, цветами или портретами вождей пролетариата и мировой революции.

Сейчас-то мы понимаем, что «вожди пролетариата» – это иносказательное выражение. А когда услышали про вождей впервые, прибежали к моему деду с просьбой показать нам их портреты. Дед долго рылся в своей библиотеке, наконец выудил толстенную книгу и развернул ее на нужной странице. Мы были сильно разочарованы. Как можно называть вождем человека в костюме и галстуке? Если даже этот человек – Ленин? Или вообще Маркс? Вождь – это копье, боевой раскрас и перья кругом торчат. Куда ни глянь – везде перья. И стрелы с ядом гремучей змеи. А дядечка в костюме – это не вождь. Хоть тресни!