Виктор Авдеев - Моя одиссея Страница 18

— Добре, Борис, — улыбнулся воспитатель в усы. — Значит, завтра получишь пастуший кнут. Работа почетная: колонисты доверяют тебе все стадо. Постарайся, чтобы у нас было побольше молока.

Меня разбудили задолго до восхода солнца. Рот мне раздирала зевота, я наскоро проглотил пшенную кашу и побрел за стадом, опасливо поглядывая на коров. Скотина ревела, мотала хвостами, разбредалась; хоть пасти ее было и почетное дело, но как всю эту тварь заворачивать, когда у нес такие длинные рога, тяжелые копыта? Хорошо, что я был не один: рядом со мной, гулко стреляя пеньковым бичом, шел второй пастух — Митька Турбай — босой, одетый, как и все колонисты, в панаму и полотняные трусы. Над дальней колокольней села Велыка Олександривка полыхал малиновый восход, оттуда неслась петушиная перекличка; по сумрачному, затененному лесу бродил туман, густая тусклая роса осыпала березняк, пониклую траву. Наш выгон находился на круглой лесной поляне, похожей на зеленую тарелку. Мы пустили коров выгуливаться, а сами легли под развесистый дуб.

— Научишь меня пасти стадо? — спросил я своего напарника.

— О! — удивился Митька. — Чего ж тут учить? Да это каждый кобель сумеет.

Глаза у Митьки Турбая были светло-зеленые, как вода, льняные волосы косицами спускались на загорелые уши, а полуоткрытый рот напоминал бублик.

— Ты откуда сам? — продолжал я разговор.

— А из нашего села.

— Давно в колонии?

— Хиба ж я считал? Как батько померли, я и пишов побираться. В Киеве лег ночевать на вокзале, а дядька милиционер дав мени доброго «леща» и привел в приемник. Там спытали: «Хочешь работать?» О! Это ж лучше, чем под окнами просить. Вот и привезли сюда в Хритиофу. А дома у нас, под Белой Церквой, ох и яблоки были: во! Як сахар.

Солнце поднялось над дубом и пекло так, словно ему, кроме Митьки и меня, совершенно нечем было заняться. Справа за орешником виднелась красная железная крыша нашей колонии; слева лежал хуторок — четыре хаты, похожие на белые грибы в коричневых соломенных шляпках.

— Хочешь вышни? — неожиданно спросил меня Митька Турбай.

Я никогда не отказывался ни от чего съестного.

— То ж пригляди стадо, а я пиду просыть. Може, яка тетка дасть трошки.

Я остался один с коровами.

Сильно парило, и казалось, что это не облака застыли в небе, а клубы пуха, летевшего с тополевых сережек. Стадо перестало щипать траву и давно уже стояло неподвижно. «Гдз-з-з, — стеклянно прозвенел в горячем воздухе овод, гдз-з-з». Коровы ожесточенно заработали хвостами, точно задумали выбить из своих боков всю пыль. Вдруг одна пеструха боднула рогами воздух и принялась бегать по выгону. За ней схватились другие коровы; коротко взревел грудастый бугай Махно. Я испуганно вскочил с земли. «Что это с ними? Будто скипидаром смазали». Схватив пеньковый кнут, я развернул его во всю длину и попробовал щелкнуть, как это делал Митька Турбай. Кнут обвил меня, словно змея, и концом пребольно стегнул за ухом. И туг внезапно все стадо кинулось в мою сторону.

«Пропал», — подумал я, бросил кнут и вильнул в дубняк.

Одна из коров, задрав хвост, пронеслась совсем близко от меня. Я подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветку толстого дуба и полез на него со веем проворством, на какое был способен.

Отсюда я и увидел подошедшего Турбая: обеими руками он держал панаму, полную черешни.

— О! — удивился он. — Ты чого?

— Физкультурой… хочу заняться, — еще не совсем отдышавшись, ответил я, сидя верхом на толстом суку. — Ты умеешь?

Митька покачал отрицательно головой и с любопытством уставился на меня. Он, наверно, ожидал, что ж сейчас начну показывать разные трюки и акробатические номера. Я спросил как мог равнодушней:

— Что это с коровами? Сбесились?

— Бзык напал, — Митька лениво оглянулся на стадо. — Овода испугались. У скотины от овода червячок под кожей заводится, а тут еще жарынь…

Две коровы и Махно, пиками выставив рога, неслись прямо к нашему дубу. Митька неторопливо разобрал пеньковый кнут и ловко и звонко щелкнул перед самым их носом. Скотина удивленно остановилась, точно увидела стену; мой напарник завернул стадо, отогнал в лес под тень листвы.

Я слез с дуба. Чтобы доказать Митьке свою любовь к физкультуре, попробовал стать на голову, но свалился.

От колонии донесся лязг железного рельса: звонили на обед. Когда мы гнали стадо обратно, я издали деликатно помахивал на коров пастушьим кнутом, а с быком Махно вообще избегал встреч: пускай забегает куда хочет.

Недели две спустя, собираясь заутра на выгон, я почувствовал зябкую дрожь. «Неужели боюсь?» — подумал я, стараясь приосаниться. Но зубы стучали так, словно меня кто тряс за шиворот. Сильно ломило глаза, думать ни о чем не хотелось: только бы согреться. От слабости я вынужден был прилечь на кровать. Колонисты позвали воспитателя.

— У хлопца жар, — сказал Михаил Антоныч, потрогав мой лоб. — Турбай, сходи в амбулаторию за Дорой Моисеевной.

Докторша пришла в том же джемпере, который делал ее похожей на пчелу. Я теперь знал, что она жена заведующего колонией Эдуарда Ивановича Салатко, с ним переехала сюда из Киева. Дора Моисеевна поставила мне термометр, расспросила про больной зуб к осталась довольна, что нерв меня больше не беспокоит.

— Ого! — сказала докторша, вынув у меня из-под мышки градусник. Простудился ты, Боря. Температура около сорока. Наверное, воспаление легких. И как это ты умудрился летом простыть?

Дора Моисеевна дала мне аспирину и освободила от работы. Я задремал, а проснулся весь в липком поту, сбросил вытертое одеяло, дернул ворот рубахи: меня томило от духоты.

Однако на другой день встал я, как всегда, легко, с увлечением играл в крокет, неумело выкручивался на турнике и лишь чувствовал металлический привкус во рту. За ужином воспитатель смотрел на меня хмуро, подозрительно и опять назначил пасти стадо. А утром ногти у меня снова посинели, кожа покрылась пупырышками, как у старого гусака, и на ней дыбом поднялись волоски; колонисты навалили на меня все одеяла, какие были в палате, тюфяк — я дрожал вместе с кроватью.

— Странно, — пробормотала докторша. — Впервые встречаюсь с такой непонятной хворью. У тебя это Боря, не от желудка? Какой у тебя стул? Нормальный? Ничего не пойму. Ведь я сама не терапевт… у меня другая специальность. Сейчас я посмотрю по медицинскому справочнику, и, если не сумею установить диагноз, тебя придется на подводе отправить в Киев, в амбулаторию, пусть там… Постойте, постойте, а может, это малярия? — радостно вскричала она. — Ну конечно же, малярия, как я об этом не подумала раньше.

И докторша посмотрела на меня с таким видом точно и я тоже должен был обрадоваться, что заболел именно малярией.

— Хворь противная, и, насколько мне известно, радикальные средства для ее лечения еще не открыты — продолжала она со счастливым оживлением. — Все что я могу сделать, — это дать Новикову хинин. Кажется еще… малярикам нельзя гулять после захода солнца на улице… Вчера ты себя хорошо чувствовал, Боря? Значит, трепать будет, через день.

Воспитатель сказал, что в таком случае через день я буду и скотину пасти. Я вспомнил коровий «бзык», бугая Махно, пробормотал:

— Я… не могу бегать за стадом. Коленки подгибаются… тошнит.

— Да, да, действительно, — неуверенно подтвердила Дора Моисеевна. — Таково действие яда анофелеса… высокой температуры.

— Что же ты хочешь, Борис? — холодно спросил Михаил Антоныч. — Ты сам видишь: в колонии за вами нет ни нянек, ни батраков. Ребята наши сами пашут, сами хлеб пекут, на кузне работают. Девочки стирают, полы моют, за птицей ухаживают. Вас мы отсюда выпустим дельными хлеборобами, мастерами на все руки. Самые способные поедут в Киев учиться на агронома, на инженера, на доктора. Ты сейчас не можешь бегать, Борис? Мы все тебе сочувствуем Что ж, у нас найдется для тебя работа менее подвижная, пойдешь на лекарственную плантацию копать ямы под шалфей.

На другой день я чувствовал себя нормально и после завтрака отправился с ребятами на лекарственную плантацию. Солнце багровое и лохматое, точно цветок татарника, распустилось над горизонтом, осветило березки, и по траве побежали длиннющие тени. Кому не в охотку поработать на свежем воздухе! Я начал копать. Вот это, я понимаю, дело — не то что крутить хвосты коровам. Я снял рубаху, жарился под солнцем и все пробовал свои мускулы: начали наливаться? Хорошо бы к осени стать атлетом.

Ямы, или, по-нашему, лунки, под шалфей роют такие большие, точно собираются сажать не крошечные растения, а по крайней мере телеграфные столбы. Лопата мне попалась тяжелая, зазубренная. К обеду спина у меня одеревенела, как у старого паралитика, а плечи ядовито покраснели, точно их нажгли крапивой. Цифра рабочего урока — шесть лунок — показалась мне уже астрономической. Я копал все ленивее и все чаще отдыхал, наваливаясь на держак лопаты так, что, наверно, со стороны напоминал половую тряпку, вывешенную для просушки.