Алексей Ельянов - Чур, мой дым! Страница 18

— Что, опять не поладили? — Он спрашивал меня об этом так, будто был виноват передо мной и мучался этим. Я старался не огорчать его и отвечал неопределенно:

— Да нет, ничего особенного. Просто к тебе захотелось.

Отец курил, кашлял, снимал заскорузлым ногтем мизинца пепел с цигарки, проводил тыльной стороной ладони по небритым щекам. Мимо нас проходили рабочие, спрашивали:

— Твой сынишка?

— Мой, — негромко отвечал отец.

— Хорош парень, — хвалил кто-нибудь.

— Да ничего парняга, в мать пошел, — негромко и сдержанно соглашался отец.

Мне очень нравилось, что рабочие на меня только бросают взгляд, а обращаются лишь к отцу, что они спрашивают или хвалят немногословно, делово и что отец тоже по-деловому бросает им свой ответ. Мы обычно сидели на перекуре недолго. Некогда было. Бригадир кричал отцу:

— Михаил, поспеши! Огонек позарез нужен, арматура пришла.

Отец устало бросал окурок на землю, старательно вдавливал его каблуком резинового сапога, покашливал и просил меня:

— Потерпи, сынок, потерпи, не задирайся дома. — А перед тем как расстаться, иногда спрашивал: — Может, вечером куда-нибудь сходим? Поужинаем вдвоем, а?

Мы встречались в условленном месте, где никто из семьи мачехи не мог нас заметить, и потом шли или в кино, или в бугульминский театр, где отец сам иногда пел и читал юмористические рассказы, от которых зрители покатывались со смеху. Брал он меня и на «халтуру» — настраивать пианино и рояли. Под мышкой он нес старенький портфель, где лежали инструменты для настройки, кусочки бархата, деревянные молоточки, которые бьют по струнам, шелковые нитки, колки. Мы приходили в Дом культуры, а иногда в чью-нибудь квартиру, отец «раздевал» инструмент, снимал с него черные крышки и довольно долго что-то исправлял, клеил, подтягивал струны, монотонно постукивая то по одной струне, то по другой. Отец сосредоточенно прислушивался к звукам струн, покуривал и время от времени поглядывал на меня, как бы приглашая тоже вслушаться в звуки инструмента и отличить фальшивый, больной звук от здорового. Но я не мог этого сделать, как ни силился, у меня был плохой слух; мне было стыдно, что постукивание клавишей лишь утомляет меняли я все больше уважал отца, удивляясь его способностям: он и сварщик, он и артист; он умеет даже гадать по картам, он умеет даже чинить такие сложные инструменты, как рояль, пианино, баян.

— Папа, как ты научился всему этому? — спрашивал я иногда.

— Жизнь заставила, — коротко отвечал отец. — Она многому научит, только не ленись.

Деньги за настройку отец получал сразу, и мы шли ужинать в столовую, а иногда в ресторан. В ресторан я шел со смешанным чувством радости и страха. Отец заказывал что получше. Знакомая официантка Шурочка все приносила быстро, приветливо. Какое-то время мы сидели за столиком лишь вдвоем. Ели, разговаривали, улыбались друг другу. Нам было хорошо: отец относился ко мне как к равному. Я старался вести себя непринужденно, но никак не мог подавить смущение.

К еде отец всегда; заказывал себе графинчик водки.

— Не беспокойся, я в меру, — успокаивал он меня, поймав мой опасливый взгляд. Отец стремительно опрокидывал стопочку, потом другую и лишь после третьей начинал есть.

— Я тебя специально с собой взял, чтобы не напиться, — говорил отец. — Ты. мне больше этого графинчика не разрешай.

— Да, попробуй тебе не разрешить, — сердился я.

В ресторане всегда отыскивался кто-нибудь из знакомых отца. Они выжидали некоторое время, а потом подходили к нашему столику, шумно приветствовали, просили налить стопочку, или брали деньги в долг, или вспоминали об отцовском долге и сейчас же заказывали еще графинчик за компанию. Друзья были очень разные и по возрасту, и по внешнему виду, но все они казались мне похожими: чаще всего небритые, помятые, не в меру возбужденные, развязные. Они шумно смеялись, рассказывая анекдоты, жаловались на свою жизнь и поспешно, круто опрокидывали в широкие рты «столяры». Ко мне они тоже, как и отец, старались относиться как бы на равных, пока были не очень пьяны, не ругались при мне и все советовали никогда не пить эту отраву.

А потом отец хмелел, на его большом пористом носу выступали капли пота, он шумно подзывал Шурочку, заказывал еще графинчик и еще и уже не обращал внимания на мои испуганные взгляды, на подталкивания.

— Угощайтесь, — широко призывал отец, — сегодня я на коне, — и он выворачивал из кармана пачку смятых денег.

А потом мы шли по темным улицам, отца мотало из стороны в сторону, он пытался опереться на меня, но я не мог сдержать его обмякшее, неуправляемое тело, и мы начинали уже вместе раскачиваться на неровной дороге. Отец бормотал что-то невнятное, кашлял, чихал, обрызгивая себя слюной, спотыкался, падал и долго не мог подняться с колен даже с моей помощью.

По моему лицу текли слезы, но это были слезы отвращения и ненависти. Да, я ненавидел отца, я стыдился прохожих, я хотел бы убежать, или избить отца, или столкнуть его в канаву. Но мы все шли, все раскачивались и спотыкались. Я клялся, что больше никогда не пойду с отцом в ресторан, я даже клялся уехать насовсем, куда глаза глядят, и в эти минуты мне казалось, что больше никогда у меня не будет хорошей жизни: уйду от всех, стану бродягой, чтобы больше не видеть ни пьянок отца, ни злобности мачехи.

Мачеха встречала нас у калитки. Она стояла подбоченясь и долго не впускала в дом. Ей нужно было выкричаться, обругать нас, унизить.

— Выродки! — кричала она. — Поганые рожи! Мой дом не хлев, я таких свиней и на порог не пущу!

Но потом вталкивала нас в калитку, давала мне затрещину, а отца шлепала по спине так, что тот падал на ступеньки крыльца.

Я не мог слова сказать, меня трясло. Стиснув зубы, я уходил на сеновал или забирался на печь — там спали Митька с Нюркой.

Митька встречал меня жадным шепотом:

— Конфету принес?

— Отстань, дурак, — огрызался я.

— Сам дурак, — шипел Митька и толкал меня в бок.

А Нюрка подвигалась ко мне поближе, и глаза ее светились мне из темноты, светились так, что мое ожесточение затухало и я уже не ярился, не вздрагивал от каждого выкрика мачехи и от пьяного, виноватого бормотания отца, который укладывался на пол на дерюги.

Я долго не мог уснуть. Душная комната наполнялась храпами. Заунывно и в то же время восторженно свиристел сверчок, тихо, сладко посапывала Нюрка, бормотал и вздрагивал во сне Митька, а я все вспоминал мать, вспоминал детдом и свое ожидание новой жизни и старался понять, что же происходит со мной, с моим отцом. Я силился представить себе будущее, но никак не мог разобраться в происходящем, и лишь одно чувство было непобедимым, отчетливым: я ощущал себя временным гостем в тех днях и годах, которые мне пришлось прожить вдали от Ленинграда. Бугульма со всей ее жизнью казалась неприглядным полустанком, где слишком долго задержали мой поезд.

Побег

Новое в моей жизни случилось неожиданно. Как-то Митька привел в дом старого пса, ободранного и голодного. А у нас в корыте отмачивалась требуха. Пес набросился на нее, и ничего не осталось. Мачеха потом била Митьку, Нюрку и меня. Я рассказал об этом отцу.

Через несколько дней мы ушли из дому, ушли опасливо, как воры. Отец нес под мышкой сверток, в нем были хлеб и сало, еще он прихватил пару своих рабочих ботинок. Больше ничего не было ни у него, ни у меня. Моросил дождь, было холодно. По узкой тропе мы перебрались через песчаный обрыв, влезли на гору и вошли в сосновый лес, где я собирал валежник. Мы молчали, мы старались как можно быстрее уйти от домов. И только когда вступили на лесную дорогу, я спросил отца:

— Куда мы?

— Ты не бойся, нас всюду примут, — ответил отец, и я понял, что он так же не знает, куда мы идем, как и я.

Неширокая песчаная дорога увела нас в гущу леса, под кроны мокрых елей и сосен. Мелкая изморось опускалась на землю не спеша, чистыми бусинами повисала на ветках, на иглах. Влажный воздух стал теплее, мы согрелись от ходкого шага. Отец достал из кармана два бутерброда с ржавыми подсохшими кильками.

— На, ешь, — сказал он.

А когда мы проглотили по куску, отец остановился, посмотрел на коричневые стволы, на черные вершины и восторженно произнес:

— Красота-то какая! — И сейчас же прибавил: — А насчет завтра не беспокойся. Будет день — будет и пища.

А потом какая-то деревня. В избе тепло. На столе самовар, сковорода с жареной картошкой, деревянные ложки. Напротив отца — немолодая женщина с добрым жалостливым лицом. Они с отцом сидят уже долго, и он ей рассказывает про себя, и я вижу, что им хорошо вместе.

Я лежу на печке, рядом — сын хозяйки, мой одногодок. Мы оба свесили головы вниз, слушаем, и мне очень странно, что я здесь, в этой чужой избе, и что в первый же вечер отец говорит с незнакомой женщиной так, будто знает ее много лет.