Эсфирь Эмден - Школьный год Марины Петровой Страница 19

39. Письмо Николаю Гриненко

Почтальон Степан Гаврилыч носил письма в этот дом уже много лет подряд. Он носил письма до войны — с далёких строительств, из домов отдыха, из пионерских лагерей; носил в годы войны треугольнички со штампом полевой почты — драгоценные треугольнички, которых так ждали во всех квартирах! Степан Гаврилыч давно знал все фамилии и имена своих адресатов и поэтому невольно задержался взглядом на крупной надписи на конверте: НИКОЛАЮ ГРИНЕНКО.

Фамилия Гриненко ему была знакома, но он хорошо знал, что Гриненко погиб на фронте в дни Великой Отечественной войны. Степану Гаврилычу пришлось принести тогда извещение о его гибели и отдать жене Гриненко.

Маленькая женщина не кричала и даже не плакала. Она только горестно охнула и стала вся белая, как бумага.

А с тех пор вот уже несколько лет никто не пишет писем семье Гриненко. Родных у маленькой женщины, невидимому, нет.

Степан Гаврилыч встречал её не раз, худенькую, повязанную платком; она всегда торопилась: то на работу, то в магазин, то в детский сад за меньшими ребятами. Меньшим её ребятам-близнецам лет так примерно по шести, скоро в школу пойдут, а старшему сыну — лет четырнадцать, большой уже паренёк.

Уж не ему ли это письмо? Скажи пожалуйста: «Николаю Гриненко»! И Степан Гаврилыч молча улыбнулся в усы, поднимаясь по узкой деревянной лестнице на второй этаж. Он с интересом посмотрел через очки на большой голубой конверт с напечатанным штампом учреждения. Письмо-то служебное! Чем же отличился этот паренёк? Не набедокурил ли? Степан Гаврилыч слышал, как честили во дворе жильцы один раз какого-то Кольку, грозили ему милицией за опыты в сарае. Не этому ли самому герою он несёт служебное письмо?

Степан Гаврилыч прочитал служебный штамп: «Детская музыкальная школа» — и позвонил три раза, держа в руке голубой конверт. Он мог бы опустить его в почтовый ящик, но ему почему-то хотелось отдать это письмо в собственные руки и заодно поглядеть на адресата. Нет ли тут какой-нибудь ошибки?

На звонок никто не выходил. Степан Гаврилыч настойчиво позвонил ещё три раза. Наконец дверь приоткрылась.

— Почта, — строго сказал Степан Гаврилыч.

Дверь открыли. Старушка жилица внимательно посмотрела на Степана Гаврилыча и на письмо.

— Кому, голубчик? — спросила она.

— Николаю Гриненко в собственные руки, — пошутил Степан Гаврилыч.

— Да кому же это? — удивилась старушка. — Неужто Коле?.. Коля! — позвала она.

— Чего надо? — послышался недовольный голос совсем близко.

Приоткрылась дверь чулана, и оттуда выглянула встрёпанная мальчишечья голова.

— Господи, — всплеснула руками старушка, — опять в чулан забрался! Весь дом взорвёшь своей фимией.

— Не фимией, а химией, — хмуро поправил Коля. — Ничего я не сожгу, я к уроку готовлюсь.

Степан Гаврилыч посмотрел на перемазанные Колины руки и протянул ему конверт.

— Вам письмо, гражданин, — подчёркнуто вежливо произнёс он.

Коля вскинул на него глаза — «стрельнул», как подумал Степан Гаврилыч — и, покраснев, схватил письмо. Он с удивлением и как будто с разочарованием прочёл несколько раз странную печатную надпись на конверте и посмотрел на Степана Гаврилыча, как будто спрашивая: «Зачем это мне?»

— Вам письмо, вам, — сказал Степан Гаврилыч, с удивлением замечая, что сам хотел бы узнать содержание письма. Это было вообще совершенно не в его привычках и недостойно настоящего почтальона.

Коля нерешительно вскрыл конверт и прочёл про себя письмо.

На лице его появилось недоумённое выражение. Он был так удивлён, что, забыв свою мальчишескую гордость, прочёл письмо ещё раз — вслух:

— «Уважаемый Коля! Приглашаем тебя на наш школьный концерт, который состоится двадцать девятого октября, в семь часов вечера, в помещении школы». И всё. Адрес школы и подпись: «А. Соловьёв».

Коля и Степан Гаврилыч молча посмотрели друг на друга. Потом Степан Гаврилыч, который тоже, по правде говоря, не понял, что к чему в этом приглашении, козырнул и ушёл, а Коля, повертев в руках письмо, положил его обратно в конверт и, смяв, сунул в карман. Подумав, он вынул конверт из кармана, разгладил и понёс в комнату. Там он положил его на комод, рядом с фарфоровой кошкой, и о чём-то задумался.

Клавдия Мироновна Гриненко возвращалась в этот день с работы особенно уставшая. По дороге её одолевали грустные мысли: вот уже пять лет, как она живёт с ребятишками одна, без Сергея Игнатьевича. Как хорошо ей жилось с ним, как все завидовали ей! Ведь какой человек был хороший — не пил, не курил даже. С работы придёт — всё по хозяйству возится: что починит, что смастерит. И она, Клаша, при нём не знала ни тоски, ни горя. Никогда он не обижал её. А ребят как любил! Меньшие при нём были ещё грудными, а Коля был уже большим пареньком, школьником.

Конечно, и сейчас чувствует она о себе заботу: двое младших в детском саду на шестидневке — их там и кормят и воспитывают. Хорошие ребятки растут, весёлые, ласковые и воспитанные. Возьмёт она их домой в воскресенье — они не ссорятся и не очень шумят даже, а и поиграют, и песенку споют, и стишок скажут, если кто заглянет. Душа радуется на них. С будущей осени уже в школу пойдут.

Да вот Коля… Что будет с парнем? Что ей делать с ним без отца? Парень он ничего, неплохой, в этом она уверена, и хозяйственный такой, в отца пошёл: по дому что надо починить ли, сколотить — всё сделает и в магазин, когда надо, пойдёт. Да только неласковый такой, хмурый. А раньше не такой был. Как погиб отец — словно подменили мальчишку. Даже ей нагрубил недавно. Моду какую-то себе взял — в чулане хозяйничать, опыты какие-то там делает. Соседи недовольны, ворчат. Она ему и сделала выговор: «Садился бы ты, Коля, лучше за уроки. Ведь своим горбом тебя воспитываю. Другие в эти годы уже зарабатывают. А ты пустяками занимаешься». А он вспыхнул весь и резко так ответил: «Зарабатывать я скоро начну. А в этом, мама, вы ничего не понимаете! И сами пустяки говорите!» И захлопнул перед её носом дверь в чулан.

Она жаловалась на это его учительнице. А та говорит:

— Трудно вам, конечно, Клавдия Мироновна, а всё-таки, если можете, постарайтесь не мешать ему — он мальчик очень способный, химией интересуется; ему учиться и учиться… А характер, верно, неласковый. Да, может, и вы с ним не так ласковы?

Что верно, то верно: она порой совсем забывает о том, что Коля ещё мальчик, что ему четырнадцать лет, требует от него, как от взрослого. А ласковые слова — они у неё остались только для малышей.

С этими невесёлыми мыслями Клавдия Мироновна поднимается по лестнице, открывает дверь и прислушивается: тихо. Она открывает дверь своей комнаты — где же это Коля? Дверь открыта, а его нет.

Клавдия Мироновна подходит к комоду, чтобы положить на него свой платок, и видит письмо. «Николаю Гриненко», — читает она на конверте, и её охватывает испуг.

«Натворил что-нибудь», — думает она.

Дрожащими руками она вынимает из конверта письмо и читает.

Клавдия Мироновна почти так же плохо понимает, в чём тут дело, как и почтальон Степан Гаврилыч. Но ей почему-то делается сразу легко, и от сердца отходит тяжесть.

«Двадцать девятого, — думает она, — а сегодня двадцать восьмое. Если пойдёт, надо ему рубашку чистую приготовить».

Она не сразу замечает, что сын вошёл в комнату и стоит рядом с ней.

— А, Коля! — говорит она. — Пришёл. Обедать давай.

И Коля слышит в её голосе уже забытые им ласковые нотки.

40. Первый школьный

На школьных концертах волнуются не только ученики. Если вы посмотрите во время школьного концерта на педагогов, сидящих в первом ряду, вы сразу определите, чей ученик играет в эту минуту. Молоденькая учительница Анна Леонтьевна нагнулась вперёд и в такт кивает головой. У Семёна Ильича горит лицо, он даже схватился один раз за голову — одна из его лучших учениц что-то сплоховала. Волнуется даже Елизавета Фёдоровна. Нет среди педагогов равнодушных людей.

Вот очень хорошо и смело играет чья-то маленькая ученица. Все педагоги переглядываются, улыбаются — сейчас уже не важно, чей это ученик, — все довольны.

Ребята относятся к своим выступлениям по-разному. Смелее всех ведут себя малыши.

Потом наступает период, когда они начинают волноваться, и снова у самых старших волнение подавляется опытом, переключается в игру.

Одни играют хуже, другие лучше. Но если вы отбросите случайности, если вы побываете подряд на нескольких школьных концертах, вас захватит одно чувство: сквозь шелуху ошибок, случайных и фальшивых нот вы с удивлением заметите, что в игре многих учеников уже заметен стиль волевой, смелой игры, стиль советского искусства!

Где тот образ — длинноволосого томного музыканта? Его нет. Вы видели на фестивале молодого советского скрипача, комсомольца. Суровое и строгое выражение лица, воля к победе, к преодолению всех трудностей отличали его игру.