Людмила Матвеева - Ступеньки, нагретые солнцем Страница 19

— Не получала. Славка, как же так? Куда же она девалась?

— А что там было написано, Славка?

Но он молчит. Разве можно пересказать записку? Если бы он мог это сказать, он, наверное, не стал бы записку писать.

Любе грустно. Ей так давно хотелось, чтобы какой-нибудь мальчик написал ей настоящую важную записку. Давно-давно, ещё до войны, она один раз даже попросила:

— Слава, а ты напишешь мне записку?

— Это ещё зачем? — удивился тогда он. — Всё можно и так сказать, словами, по-человечески. Мы же видимся сто раз в день. Ты вот она, и я вот он. Чего же писать? Выдумываешь всякую глупость.

Она тогда не сумела объяснить, промолчала.

Теперь Славка вдруг сам написал ей. А записка пропала. Куда она могла деваться? И до чего жалко, что она пропала…

— Славка, так мне жалко. Напиши ещё, а?

— Не знаю, — бесцветным голосом бормочет он. — Обещать не могу. Может, напишу, а может, нет.

Люба могла бы всё простить Славке. Пусть он равнодушен к подлости старика Курятникова. Она бы это простила, хотя сама ненавидела Курятникова так, как никого никогда в жизни. Люба бы не стала сердиться на Славку за то, что он не хочет ненавидеть старика Курятникова вместе с ней. Если бы только он написал ей записку. Она бы тогда сказала Вале Каиновой, самой красивой девочке во дворе:

«Мне Слава записку написал. Прямо не знаю… И что зря писать? Вот она я, вот он — он. Возьми и скажи по-человечески. Да, Валя?»

А Валя тогда поджала бы губы, и сразу у неё от зависти испортилось бы настроение. Сама Валя начала получать записки ещё до войны, когда ей было одиннадцать лет. Любе тогда казалось, что одиннадцать лет — это много. Валя хвасталась записками, и другие девочки ей завидовали. И Люба завидовала. Она тогда думала: «Что такого особенного в этой Вале? Девочка и девочка. Ну, глаза… Подумаешь, глаза. Ну, косы толстые… Подумаешь, косы. Ну, румянец… Подумаешь, румянец. Смеётся красиво. Ну и что? Каждый может научиться так смеяться. Если постараться, ничего трудного».

Люба тогда никак не могла смириться с тем, что в Валю влюбился самый лучший мальчик, Лёва Соловьёв.

В Лёву были влюблены все: и обидчивая, очень худая Рита Хотьковская, и Тома-ябеда, и Нина с разбитыми коленями. И Люба, хотя ей было только девять лет. Все выбрали Лёву Соловьёва.

Когда по радио пели: «Любви все возрасты покорны», Люба думала, что это очень правильные слова. Вот, например, она: ей всего девять лет, а она уже влюбилась в Лёву Соловьёва. Конечно, там, в радио, знают. Все возрасты покорны любви.

А Лёва Соловьёв выбрал Валю. И улыбался Вале. И когда прыгали через верёвочку, смотрел, как прыгает Валя. Стоял у зеленого забора и, нисколько не стесняясь, смотрел. Хотя Рита прыгала гораздо лучше Вали легко, долго прыгала и нисколько не смотрела под ноги, потому что не боялась запутаться в верёвке. Не боялась и от этого никогда не запутывалась.

Лёва влюбился в Валю, и постепенно все смирились с этим.

И Люба смирилась. А что оставалось делать? Рыдать и убиваться? Не такой у Любы характер.

Однажды к ней подошёл Славка. Он был суровый и решительный. И он сказал:

«Я решил тебя любить».

Он ей не нравился сначала, совсем не нравился. Какой-то нескладный, полосы выгорели, недавно из деревни и говорит смешно. Но Славка был верным и надёжным, он заботливо оберегал ее от всех неприятностей, а когда Люба болела ангиной, он бросил ей в форточку нарисованный корабль. Вот такой человек был Славка, верный друг. И теперь, когда война и всем трудно, большим и маленьким, Люба понимает, что без Славки было бы совсем-совсем плохо. Они дружат и ни про какую любовь никогда не говорят. Интересно, что было в той записке? Неужели Люба так никогда и не узнает, что написал ей Славка?

Хозяйка зелёного домика

Несколько раз Тимка стучал в дверь зелёного домика, но никто не отзывался. Домик стоял тёмный и тихий, как раньше.

Тимка уже смирился с тем, что в домике никто не живёт, что вся история с булочной то ли была, то ли не была. Он стал забывать об этом вечере. У Тимки в этом отношении хороший характер: неприятные воспоминания быстро вытесняются из его головы. А что приятного в том, что Катя не верит тому, что ей рассказывает Тимка? И считает, что он всё выдумал?

И он старается об этом случае забыть…

Сегодня у Тимки свободный вечер, и он опять пристроился на ступеньках, пригретых первым весенним солнцем. Солнечное тепло ещё не сильное, надо долго сидеть на освещённом солнцем крылечке, чтобы тепло дошло до тебя. И Тимка сидел, и солнце, не успевшее спрятаться за высокий Катин дом, согрело ему лицо.

Вдруг он услышал скрип двери. Неужели опять? Тимка осторожно обернулся, скосил глаза. Да, дверь приоткрылась. Он решил подождать, что будет дальше. За дверью тоже молчали. Потом грубый голос сказал:

— Что молчишь? Сходил бы в магазин — у меня кончилось подсолнечное масло и сыр.

И опять рука высунула сумку, ту же самую, чёрную, с «молнией». И опять Тимка взял сумку. Рука была на этот раз не в сером рукаве, а в чёрном в белый горошек. Тимка хотел сказать, что не пойдёт в магазин. Потому что нечего прятаться. Ему нетрудно сбегать за маслом, пожалуйста, но он должен знать, для кого бегает. А вдруг это разбойник? Или какой-нибудь преступник? Но ничего этого Тимка не сказал, а сказал:

— Ладно, схожу.

Почему-то он подумал, что у преступников и разбойников не бывают рукава в горошек, такой уютный, совсем домашний рукав.

— И аспирин, — сказал голос из-за двери.

Шарканье тапочек удалилось. Тимка постоял немного и побежал в продовольственный магазин и в аптеку за аспирином.

Когда он вернулся, солнца уже не было. Но во дворе было очень светло. Маленькая девочка кружилась на недотаявшем катке, развевалась красная юбочка. Хорошо бы, сейчас вышла Катя. Она убедилась бы, что Тимка тогда сказал правду. Но Кати не было. Тимка подождал немного: вдруг произойдёт чудо и Катя появится? Бывают же такие чудеса! Но чуда не случилось. Тимка постучал в зелёную дверь.

Он думал, что опять высунется рука, он отдаст сумку, и тайна останется тайной. По дверь открылась широко, Тимка увидел очень толстую старую женщину. На ней было длинное платье в горошек, голова и спина были замотаны серым платком, а тёмные молодые глаза смотрели весело и насмешливо.

— Заходи, а то дует. Я и так простужена. Аспирин принёс? Сдача в сумке?

Он вошёл в маленькую прихожую. Тёмные стены, обшитые старыми досками. Под потолком лампочка без абажура. На стене картина в тяжёлой тёмной раме не то ангел, не то белая большая птица.

Тимка молча озирался, женщина тоже молчала. Потом сказала:

— Так и будем молчать? Ты из меня пугала не делай, я этого не люблю. Я люблю, чтобы у человека характер был лёгкий. У тебя лёгкий характер?

— Мама говорит, что лёгкий. Только я застенчивый, в папу.

— Застенчивый — это хорошо. Я нахальных не люблю. Раздевайся, проходи в комнату.

Любопытство было сильнее страха. Тимка снял пальто; вешалки в передней не было, он повесил пальто на гвоздь, торчавший из стены.

В комнате было светло, топилась печка. Дверца была приоткрыта, пламя плясало внутри.

— Голландская печь, — сказала старуха. — Ты, наверное, и не видел никогда голландской печки? Батареи, батареи… А где настоящее тепло? Нет теперь настоящего тепла.

Она включила электрический чайник.

— Садись сюда, на диван.

Обои в голубых цветочках, продавленный бархатный диван, коричневое кожаное кресло с высокой спинкой. В углу большой самовар, похожий на рыцаря с выпяченной грудью. Тимка видел рыцаря в историческом музее.

— Меня зовут Евдокия Павловна. — Она шаркала тапками, накрывала на стол. Поставила чашки, вазочку с печеньем, банку варенья. — Садись, будем чай пить. Бери печенье. Клади сахар. Что ты сам-то не берёшь? Я, больной человек, должна за тобой ухаживать!

Тимка был как в тумане. Уютная комната, симпатичная толстая Евдокия Павловна, печенье. Какие разбойники? Какие бандиты? Надо же выдумать такую ерунду! Он обязательно расскажет Кате, как был в гостях у Евдокии Павловны.

— А почему вы живёте в этом доме?

— Как это почему? — вдруг рассердилась она. — Это мой дом, вот почему. Я им так и сказала: «Двум медведям в одной берлоге не жить!» Разве не так? Что же ты молчишь? И вообще, кто ты такой?

— Тимка, — неуверенно сказал Тимка. «Чего она рассердилась? — думал он. — Я же ничего обидного не сказал. И при чём тут два медведя? Может, она ненормальная?»

— И не думай, что я сумасшедшая. Я самый нормальный человек на свете, так и запомни.

— Я запомню, — согласился Тимка. — Я домой пойду, можно? Мне ещё географию учить.

— Иди. Разве я тебя задерживаю? И ещё запомни: этот дом никогда не снесут, потому что я не позволю. Так всем и передай.