Анатолий Домбровский - Сад Эпикура Страница 19

Вот только это и нужно знать о смерти, чтобы никогда не думать о ней. А все остальные мысли и дела посвятить жизни… Жизни, свободной от страха смерти!

«Не грусти о том, что уйдешь, а радуйся тому, что пришел» — так выглядит истина, которая лишь промелькнула перед взором Пифагора, улыбнулась Фалесу и прошла незамеченной мимо Сократа.

А что же Аристобул? Чего не понял он? Или все забыл?

Большую часть своей жизни он провел беспутно и бездумно. Он мало обращался к своему разуму, и тот за ненадобностью зажирел. И погиб прежде, чем погиб Аристобул. И значит, Аристобул умирал не как человек… Да, нет смерти, но есть умирание. Но оно недолго и нетяжко для того, перед кем сияет во всем своем блеске истина: ничего не было, нет и не будет, кроме жизни. А жизнь свою человек свободен построить по законам мудрости и красоты. Для этого ему дан разум — величайшее из благ.

— А ты, Зенон, раб! — сказал Эпикур вслух. — Ты все твердишь одно и то же: «Покорного судьба ведет, а непокорного тащит». Человек свободен! Свободен перед судьбой, перед богами, перед всей природой. Непокорность — вот его главный наставник. А ты, Зенон… — Эпикур в сердцах махнул рукой и встал. — Ты, Зенон, раб.

Он вернулся к погашенному кострищу, какое-то время стоял, опустив голову, глядя на залитый вином пепел, потом посмотрел на виноградник, потрепанный ливнем, на солнце в чистом тихом небе, на омытые дождем вязы у садовой ограды, на тропу, размытую потоками так, что стали видны старые корни олив, на дом, белеющий в глубине сада, вздохнул глубоко и подумал, что нынешние его чувства можно уподобить чувствам человека, выбравшегося наконец из глубокого темного колодца, в котором он просидел несколько дней.

Он прошел по винограднику, поправляя поваленные и спутанные грозой лозы. И пока занимался этим, размышлял над тем, что человеческие руки и виноградная лоза более родственны, чем иные люди. Руки любят лозу, лоза подчиняется им и, наверное, по-своему любит руки — теплые, сильные, ловкие, заботливые. Лоза доверчива, а руки мудры. Мудрость человеческих рук. Не в этом ли причина того, что все живое на земле испытывает наслаждение, когда прикасаются к нему человеческие руки? Мудрость человека нужна травам, деревьям, птицам, зверям, потому что мудрость человека — мудрость всего живого. И пока человек будет думать обо всем живом на земле и заботиться о нем так же, как о себе, земля останется прекрасной. Всякая жизнь равноценна. И никто никому не служит, но все друг другу помогают, потому что все они — одно, Живое.

Дождем сбило много оливок. Эпикур подбирал те, что лежали у него на пути, и складывал их на просохшие плоские камни. А земля была еще влажной, оливки на ней могли сгнить.

— Вот дело для всех, — подумал он вслух, — собрать оливки, не дать им пропасть.

Он любил соленые оливки. И зеленые, и созревшие. Обычно, особенно зимой, они составляли главную часть его завтрака — оливки, слабое вино и ячменная лепешка. И все об этом знали. Многие следовали его примеру — были воздержанны в пище. Все, кроме Аристобула. Он один, кажется, не мог понять, что самая простая снедь — оливки и лепешка — доставляет не меньше наслаждения, чем роскошный стол. Ведь даже хлеб и вода доставляют величайшее из наслаждений, если дать их голодному. Но не в этом главное. Главное же, чего не хотел понять Аристобул, заключается в том, что привычка к простой пище укрепляет здоровье, делает нас сильными перед соблазнами роскоши и освобождает от страхов перед превратностями судьбы… Нужно делать все, что освобождает нас от страха и всякой другой зависимости, от неподвластных нам вещей и обстоятельств.

Глава восьмая

Поминальная трапеза по брату Аристобулу была скромной: запасы продуктов кончались.

— Совсем не вовремя умер Аристобул, — вздыхала Федрия, — совсем не вовремя: мука на исходе, нет сыра, оливкового мдсла осталось лишь на дне… Скоро будем питаться одними бобами, как тогда, когда Деметрий осадил Афины. — При этих словах она взглянула на Эпикура. Она знала, что Эпикур не любит вспоминать то время, когда ему и его ученикам пришлось делить бобы и есть их, чтобы не умереть.

На трапезе было много людей — все обитатели эпикуровского сада. Федрия сосчитала их еще тогда, когда готовила поминальный ужин: шестьдесят человек вместе с женщинами и детьми. А еще надо было накормить и всех постоянных жильцов. Всего же набралось людей около сотни — тьма-тьмущая. Вина только ушло более половины всех оставшихся запасов. Конечно, горе, конечно, беда, тут особенно скаредничать не приходится, но ведь и завтра будет день, и послезавтра, и неизвестно еще, когда кончится проклятая чума, знать бы, кто послал ее из богов, да и помолиться ему…

По старым обычаям эллинов, плеснули из первых чаш вино на землю: совершили возлияние в честь подземных богов, чтобы пощадить тех, кто еще верил в них, — женщин. Потому женщины верят богам, что они, женщины, — охранительницы очага жизни, и готовы верить хоть в богов, хоть в звезды, хоть в камни, лишь бы защитить этот очаг. Затем выпили за здоровье живущих. И лишь потом — в память об Аристобуле, урна с прахом которого все еще стояла на убранных коврами и пурпурными тканями носилках у жертвенника Зевса, покровителя дома, установленного посреди двора. Там же горел костер, освещая жертвенник и носилки с урной. Вокруг костра и жертвенника расположились мужчины. Женщины и дети ужинали в пастаде, в доме.

По тем же древним эллинским обычаям, следовало вспомнить все доброе, что сделал в жизни Аристобул, и сказать об этом, чтобы навсегда запечатлеть в памяти родственников и друзей дела покойного. Зло же будет помниться и без слов…

— Он был незлобив и щедр, — сказал об Аристобуле Идоменей. — Однажды я взял у него гиматий и порвал его, пробираясь сквозь кусты…

— Куда?

— Куда?.. — Идоменей замялся.

— Не перебивай его. Продолжай, Идоменей, — потребовал Эпикур.

Все знали, куда сквозь кусты пробирался некогда молодой Идоменей, — к дому Маммарии, где веселились богатые афиняне.

— Да, — продолжил Идоменей. — Я вернул Аристобулу «плащ, рядном сквозящий»[50], а он не стал ни браниться, ни требовать денег за испорченный плащ.

— Он был щедр, — сказал об Аристобуле Гермарх. — Однажды я попросил у него две драхмы, чтобы купить сочинение Феофраста о растениях, обещая вернуть ему эти драхмы, как только они у меня появятся.

— По-моему, они и до сих пор у тебя не появились, — снова съязвил Колот.

— Да! Но Аристобул подарил мне эти две драхмы. Он сказал мне: «Никогда не приму их обратно».

— Он сказал это со вздохом? — спросил Колот и сам же ответил: — Он вздохнул, сказав это, потому что знал: драхмы к нему не вернутся.

— Ты сомневаешься в щедрости Аристобула? — спросил Колота Эпикур.

— О, нет, — ответил Колот. — Я сомневаюсь в правдивости слов Гермарха…

— Не время для споров, — напомнил Колоту Метродор. — Ты забыл, что мы пируем у урны с прахом Аристобула.

— Он был всяким, — сказал об Аристобуле Эпикур. — Всегда таким, каким его делала жизнь: жестоким, когда жизнь оборачивалась к нему жестокой стороной, добрым, когда доброй, жадным и щедрым, распутным и скромным, коварным и честным, правдивым и лживым. Слабого человека жизнь лепит той рукой, в какую он попадет. Мудрость и стойкость перед невзгодами и соблазнами жизни пришли к Аристобулу поздно. Но это все-таки лучше, чем если бы они никогда не достались ему. И если он ничему не научил нас как человек добрый, правдивый, щедрый, то все же он научил нас тому, что человек, будучи с юных лет злым, распутным, жадным, лживым, подверженным всему предосудительному, одной только силой пробудившегося в нем разума может побороть в себе все дурное. Эта истина стоила его жизни. А нас она пусть побуждает хорошо делать свое дело.

Фирио́н, юный сын Моло́на, укрывшегося от чумы в саду Эпикура вместе со всей своей многочисленной родней — старыми родителями, братьями, сестрами и детьми, — этот Фирион вдруг заплакал, сказав:

— Жалко Аристобула!

— Ты жалеешь о том, что он умер? — спросил юношу Колот.

— Нет, — ответил Фирион. — Я жалею о том, как трудно он жил.

— Человек, живущий неправедно, живет для себя, — сказал Гермарх. — Живущий же праведно, живет для других. Жаль проживших неправедно.

— Неправедная жизнь — для разумных предупреждение, а для неразумных — дурной пример. Праведная же жизнь — добрый пример и для разумных, и для неразумных. Всякий человек живет и для себя, и для других, но разумный и праведный — во благо, а неразумный и неправедный — во зло, — заключил Эпикур. — Вот образ разумной жизни, — сказал он, указав на костер, в который садовник Мис подбросил сухих ветвей. — И мертвое дерево, и сухой навоз, и солому, и бурьян, и всякие другие отбросы он превращает в тепло и свет. А во тьме даже малая кочка является для человека опасным препятствием.